Приключения капитана Робино
Шрифт:
Позвали меня в три. Понял? Час меня продержали под дверью в порядке моральной подготовки: вспоминай, мальчик, думай, переживай… Только вспоминать-то мне было нечего, какие особые воспоминания в семнадцать лет? Сообразив, куда я попал, честно скажу: я не столько испугался, сколько разозлился. Дальше — больше! Серьезный разговор, обещанный Валерусом оказался как-то не всерьез. Но все-таки я догадался, куда он клонит — хочет приручить к своему заведению. Для чего, я не задумался. Полиция, милиция, тайные службы никогда не были хрустальной мечтой моего детства. Поговорили мы, так сказать, на общие темы, покрутились вокруг да около главного, и я уже решил: ну, вроде бы ничья получается —
— Пойдем, — говорит вдруг Валерус, — к начальству. На тебя хочет взглянуть Сам. И так это он многозначительно произнес — «Сам», что я заробел.
Но делать было нечего. Валерус охорашивается и ведет меня к Самому. Тот оказался на мой взгляд, довольно пожилым, аккуратным — от пробора до ногтей блестит, весьма обходительным. Для начала он стал мне объяснять, в какой сложной международной обстановке мы существуем и сколь важна в такое трудное время бдительность. Здесь ему пришлось сделать паузу: в кабинет вошли два здоровенных «лба». Оба в одинаковых темно-синих костюмах штатского покроя. Один поблескивал золотой фиксой на переднем зубе, другой никакими особыми приметами не отличался. Лбы четко, по-военному, доложили о своем прибытии и обменялись с Самим несколько малопонятными мне словами. После чего Сам махнул рукой в сторону шкафа — мол, берите, что нужно и уматывайте, не мешайте. Молодцы распахнули шкаф, а там… как книжки в библиотеке, плечом к плечу были натыканы на специальных стеллажах пистолеты или револьверы — я тогда не очень еще разбирался в оружии…
Дальнейшие события разворачиваются быстро. «Лбы» берут по два пистолета каждый. И я впервые вижу, как под пиджаком, у подмышки подвешивается кобура, а второй пистолет исчезает за брючным ремнем. Ну, чистое кино. А мне, не забывай, всего семнадцать лет!
Кто его знает, была то инсценировка, рассчитанная на охмурение мальчишки, или детективам так на самом деле полагается вести себя, судить не берусь, не авторитетен. Одно думаю. «Сам» почуял, как меня колыхнуло это представление, потому что вдруг сказал:
— Ладно ступай пока, сынок, — чувствуешь, какое обращение — не гражданин хороший, не молодой человек или еще как-нибудь, а — сынок, — ступай, подумай, вот тебе мой телефончик, — на бумажке был написан номер и его имя и отчество, — подумай и позвони. А это расписка о неразглашении. Не обижайся, таков порядок. Черкни внизу, что об ответственности предупрежден и болтать, где и зачем был не будешь.
Дальше оказываюсь на вольном воздухе, в скверике, что когда-то зеленел около нашего районного ЗАГСа, усаживаюсь на неопределенного цвета скамейку и начинаю соображать. Туго это у меня получается: в голове разухабистая музыка звучит и нижутся одно к одному слова: болтай — не болтай, шалтай, мордухай, ай-ай-ай-я-яй, не забывай… Что бы такая ерунда могла значить? Почему болтай не болтай вцепилось в меня бульдожьей хваткой?! Медленно доходит: он сказал «не болтай». Сам! А если я болтаю во сне и наяву, если я болтун от рождения? Это же диагноз! Нет, тогда, на обшарпанной лавочке, всего до конца я еще не додумал, но зарубочка на памяти получилась.
Бумажку с телефоном «Самого» я казнил самым безжалостным образом — сперва сжег, потом пепел спустил в сортир. Для чего? На всякий случай, чтобы вдруг не позвонить «Самому». И не надо улыбаться! Разве так не случается — не хочу, не хочу, не хочу, даже не помышляю, и нате вам, — бац, женился… или что-нибудь еще в таком роде выкинул — крупноубыточное? Примеров сколько угодно.
А жизнь хромала себе дальше.
В техникум ходить надо, в аэроклуб — охота, и гребную секцию бросать жалко. А тут
Прошло время, на меня навалились новые психнагруз-ки. В аэроклубе мы готовились к парашютным прыжкам. Это вовсе не сахар — прыгать, особенно в первый раз. С одной стороны охота себя испытать, а с другой — жим-жим где-то в кишках: никуда не деться — страшно… К тому времени я был свидетелем, как с плоскости учебного самолетика свалился темным комком человек и падал, и падал, и падал, а за ним трепался белым шлейфом нераскрывшийся толком купол… И был удар о зеленую землю, сопровождавшийся звуком, как мне показалось, гигантского мокрого шлепка.
Мало этих переживаний, так еще Галька добавляла. Нацелуешься с ней — губы, как вареники вздутые, намучаешься в первой готовности ее лапать и — полное атанде! «Запевай веселей, запевала эту песенку юных бойцов…» Она шепчет: «Ты, что не понимаешь, от этого же дети бывают?» Правильно, конечно, но разве мне легче такое слышать?
И как раз в это время получаю повестку: «настоящим предлагается вам… явиться в комнату номер восемь, к четырнадцати ноль-ноль… Вот, сбывается. Что? А то — складываю тренировочный парашют, пересчитываю стропы, а где-то в стороне от укладочного стола мерещится хитроватый профиль Валеруса и вроде слышится его голос: «Проверь пятую стропу». Или — тискаю Гальку, расстегиваю на ней пуговицы, вдруг чудится будто за спиной стоит и посмеивается лоб со сверкающей фиксой на переднем зубе…
Кто не жил в то окаянное время, когда люди исчезали, как привидения, тому трудно поверить — целое поколение было инфицировано страхом, мы все решительно испытали такое, чего и врагу не пожелаешь.
В назначенный день к 14.00 явился в комнату № 8.
Валерус был почему-то в форме. В его знаках различия я не разобрался, но понял или скорее почувствовал — чин у Валеруса, где-то на уровне коленок, если «Сам» свое ведомственное достоинство держит на высоте груди. Валерус сказал строго:
— Сейчас тебя примет «Сам». Имей в виду: у него десять минут зарезервированы на тебя, так что давай без манной каши…
— А с горчицей можно?
— Кончай шутить, Рабинович! Надо все-таки соображать, где мы находимся.
Как и в прошлый раз он собственноручно привел меня в начальственный кабинет. Интерьер сохранился в прежнем виде. Пистолетный шкаф, как я заметил, был опечатан. «Сам» вроде никуда не торопился, даже чаю с лимоном мне предложил. Расспрашивает про маму, папу, про успехи в аэроклубе, спрашивает, как дела в техникуме? Разговор звучит совершенно по-родственному, пока он не выговаривает внезапно:
— Ну?
— Сорок три. — Говорю я в ответ.
— Что — сорок три?
— А, что, извините, — ну?
Молчит. И я не спешу солировать, жду, что произойдет дальше. Кишки малость похолодели, во рту слегка пересохло. Вижу, «Сам» делает над собой усилие, чтобы не шваркнуть кулаком по столу, не рявкнуть на меня, и сдержанно так интересуется:
— Да или нет?
— Нет, — молча мотаю я головой из стороны в сторону.
— Почему?