Приключения Каспера Берната в Польше и других странах
Шрифт:
– Что ты говоришь? Откуда ты это взял? Был у него врач?
– У него два часа подряд шла горлом кровь, – ответил дрожащим голосом Пшепрашем. – Я сам вынес два полных таза – точно борова кололи! Отец Клементий, опытный во врачевании, сказал, что отец Флориан выкашливает последнее легкое… Отец Клементий сказал еще, что отец Флориан родом из теплой Италии и что здесь жить ему вредно… Сейчас он все время глотает лед.
– Но ведь он давно уже кашляет кровью, – цепляясь за слабую надежду, возразил Збигнев. – Почему же вы решили, что не сегодня – завтра ему конец?
Пшепрашем осторожно огляделся по сторонам.
– Отец Арнольд сегодня собрался совсем от нас уезжать, но, как случилась эта беда, – зашептал он, – он остался… Он ведь будет давать последнее отпущение грехов отцу Флориану… Сейчас отец Арнольд со служкой отправился в женский монастырь, привезет оттуда монстранц. [53] Но монастырь далеко отсюда, и не знаю, вернется ли он вовремя… Я хочу сказать – при жизни отца Флориана…
Не задумываясь над тем, не побеспокоит ли он умирающего, Збигнев ворвался к нему в келью.
53
Монстранц – сосуд, в котором хранилось последнее причастие.
Отец Флориан лежал на постели, может быть, несколько бледнее обычного, но спокойный, как всегда. Он повернул голову к юноше и слабо улыбнулся.
– Пришел все-таки? А я уж думал, что патер Арнольд запретил тебе меня навещать…
Стыд, жалость, тревога и – юноша не мог ничего с собой поделать – любовь к больному попеременно отразились на его лице.
Упав на колени перед постелью отца Флориана, Збигнев прижал к губам его горячую руку.
– Осторожнее, сын мой, близкое общение с такими больными, как я, может тебе повредить… – Флориан улыбнулся своей прежней насмешливой улыбкой. – Разве не говорил тебе об этом высокочтимый патер Арнольд? Я понимаю, что он имел в виду другой вред, но говорил он тебе об этом?
Збигнев, не отвечая, спрятал лицо в ладони.
– Можно ли мне рассказать вам о том, что меня тревожит? – спросил он минуту спустя. – Или это вас очень обеспокоит?
Отец Флориан улыбнулся наивному эгоизму юноши. Невольно он вспомнил другого юношу-поляка, такого же примерно возраста, которого он принимал у себя в роскошном палаццо в Риме. Тот был так же горяч, может быть, так же опрометчив, но ко всему он был еще и самоотвержен и мало думал о себе.
– Я слушаю тебя, сын мой, – ответил он спокойно. – Мне уже ничто не может ни повредить, ни помочь, а ты молод, полон сил и нуждаешься в руководстве… Боюсь только, что патер Арнольд отдерет тебя за уши, когда узнает, что ты зашел ко мне!
– А его и нет в монастыре, – поспешил ответить Збигнев, и лицо этого просвещенного бакалавра сейчас точь-в-точь походило на физиономию напроказившего и ожидающего наказания школяра.
Так с грустной улыбкой подумал отец Флориан, но уже следующая фраза Збигнева заставила монаха изменить мнение о юноше.
– Произошли события, – продолжал молодой бакалавр, – которые принудили меня в корне изменить отношение к моему наставнику. Я убедился, что это отнюдь не человек святой жизни, как я предполагал. Патер Арнольд способен на обман, измену и даже… на убийство!
– Когда человек убивает человека ножом, пулей или дубинкой, – тихо отозвался отец Флориан, – это, конечно, большой грех, но святая наша церковь находит ему оправдание, если преступление совершается во славу святой католической веры… Но есть другое убийство во славу веры, совершаемое медленно, исподволь…
– Яд? – пробормотал Збигнев испуганно.
– Я говорю об убийстве духовном, – не расслышав, продолжал отец Флориан. – Изо дня в день человеку внушают ложь и карают его за правду. Всесильный человеческий разум низводят до рабского инстинкта пса, лижущего руку хозяина, или птицы, покорно клюющей из рук человека крохи, которые он ей предлагает…
Збигнев молчал. Такие еретические мысли уже приходили ему в голову, но он отгонял их, он даже собирался о них покаяться, и кому же – патеру Арнольду!
И вот все, что он собирался сказать убийце, обидчику милой Митты, он поведает сейчас этому мудрому, скорбному человеку.
– Подобные мысли иной раз посещали и меня, – сказал он, – но я отгонял их, ибо непозволительно давать разуму господствовать над верой. Ведь посредством веры мы познаем господа бога, а разум человеческий – это только жалкое творение его!
Отец Флориан медленно, с усилием поднялся с подушек. Некоторое время он не мог произнести ни слова: ему помешал приступ удушливого кашля. Збигнев с тревогой пододвинул к постели таз, опасаясь, что снова начнется кровохарканье, но на этот раз все обошлось благополучно.
– Веру в бога, сын мой, – наконец выговорил монах, – в бога, бесконечного, невидимого и непостижимого, оставь себе, а мир есть предмет познания и опыта, но отнюдь не веры!
– Да, так… Но теология учит нас… – робко попытался возразить молодой бакалавр.
– Теология учит нас, – перебил его монах, – верить лишь в то, что нам преподают отцы церкви, как бы это ни было нелепо… Однако могу тебе сказать, что не все отцы церкви верят в то, чему они учат, – сказал больной, обратив на юношу лихорадочно блестящие глаза.
«Я безусловно причиняю ему вред такими разговорами, – подумал Збигнев с раскаянием. – Весь лоб его покрылся испариной!» Но прекратить беседу уже не мог.
– Одного такого отца церкви я хорошо знаю! – сказал он со злобой. – Он безусловно не верит в то, чему учил меня на протяжении нескольких лет! Можно ли мне занять ваше внимание на пять минут и рассказать вам все, что я нынче узнал о патере Арнольде?
– О патере Арнольде? О, для того чтобы рассказать, насколько у него слова расходятся с делом, понадобятся не минуты, а месяцы и годы! – возразил больной с горькой усмешкой. – Но я слушаю тебя. Только налей мне вина вон из того кувшина, его прислали мне из Италии… Это несколько поддержит мои силы…
– А не будет ли вам это вредно?.. Кровохарканье… Говорят, что в таких случаях нельзя давать больным вина… – робко сказал Збигнев.
– В таких случаях больным надо давать все, что доставит им радость в их последние минуты… Однако патер Арнольд просчитался: я не умру ни сегодня, ни завтра. С каноником Миколаем Коперником мы в Падуе изучали врачебное дело, и я знаю отлично, что перед самым концом чахоточные испытывают облегчение, что заставляет их думать, будто болезнь их идет на убыль. Я такого облегчения не испытываю… Кроме того, у меня остался кусочек легкого, и я еще могу им дышать… Я слушаю тебя, сын мой.