Приключения Оги Марча
Шрифт:
– Как ни прискорбно, нет.
– А у меня теперь есть сын, - с гордостью сообщил он.
– Тебе тоже надо поторопиться. Неужели у тебя никого нет? Ну, женщину-то найти проще простого. А родить сына - это твой долг. Одного философа как-то раз застал с женщиной его ученик, а тот ему: «Нечего смеяться! Я зачинаю мужчину!» А о тебе я наслышан: говорили, ты в Мексике не то с цирковой труппой, не то на карнавал подался и чуть там не убился.
Последней
198
Веселый путник, отправляйся в путь, Легко прощайся, навсегда прощаясь. Лети как пух, лети куда-нибудь, Покорствуя судьбе, назад не возвращаясь (фр.).
– Нет, тебе необходимо жениться!
– сказал Кайо.
– Да я вовсе не прочь. И часто думаю об этом. А вчера, знаешь, мне приснилось, будто я женат; правда, сон был не очень-то приятный. Начиналось все хорошо, очень мирно: я прихожу домой с работы, возле окна в клетке какие-то диковинные птички, приятно пахнет жареным. Меня встречает жена, такая красивая, но в прекрасных ее глазах застыли слезы, отчего они кажутся чуть ли не вдвое больше. «Что случилось, Лу?» - спрашиваю я. А она мне: «Сегодня днем у меня вдруг родились дети, и мне так стыдно, что я их спрятала!» - «Почему? Чего же тут стыдиться?» - «Один из них - теленок, - говорит она, - а второй - какое-то насекомое вроде жука».
– «Этого не может быть! Где они?» - «Я не хотела, чтобы соседи увидели. И сунула их за пианино». Я в страшном горе, но понимаю, что нехорошо прятать своих детей за пианино, и иду посмотреть на них. А там стоит стул, а на нем моя мать - представляешь?
– которая, как тебе известно, слепая. Я говорю: «Мама! Зачем ты здесь? И где дети?» А она глядит на меня с такой жалостью и произносит: «Сынок мой, сынок! Что ты творишь! Как ведешь себя! Надо вести себя хорошо!» И меня начинают душить слезы. Я рыдаю и с ощущением полного краха повторяю: «Но разве я не стараюсь?»
– Ах ты, бедняга, - сочувственно пробормотал Кайо.
– Не ты первый, не ты последний… Бывает и хуже, не думаешь?
– Мне надо как-то упорядочить, упростить свою жизнь. Сколько бед может валиться на одну голову! Судьба у меня, что ли, такая, какой-то рок, право… Может, мне на роду написано нести с достоинством такую ношу? Нет, не думаю, потому что все хорошее обычно исходит от людей счастливых. Знаешь, Кайо, признаюсь тебе, поскольку ты один из немногих, кто поймет: меня ужасно мучит моя неспособность разобраться в себе, это ведь унизительно - не уметь в себе разобраться и чувствовать, что окружающие тобою вертят как хотят! Понять себя - значит, понять и все вокруг, а так - ты беспомощен, но не как пловец в бурном море или младенец, делающий первые шаги по травке, потому что и тот и другой невинны перед Господом и находятся в его власти, под его мощной защитой, всецело на него полагаясь. Но полагаться самым невинным образом на что-то, созданное человеком, невозможно!
– продолжал я.
– В природном мире можно опираться на веру, но в мире артефактов, мире, созданном человеком, надо быть настороже. Здесь нужно знать. А зная и обременяя память столь многим, нельзя быть счастливым. «Глядите на мои великие творенья…» - говорит царь Озимандий, а кругом него только пустыня и обломки, и сам он - обломок статуи [199] ! Но оставим в покое Озимандия, превратившегося в обломок - два каменных столба, ноги без торса, - и поговорим лучше о нас. Если во времена Озимандия его подданные пребывали в помрачении, живя в тени его величия, то и мы теперь живем в помрачении, придавленные величием созданного нами - всех этих машин, изобретений, экспедиций в стратосферу, погружений в земные недра; мы всем этим пользуемся - ездим по мостам и туннелям, спускаемся в подземку, взлетаем вверх и ухаем вниз в лифтах, вверяя им свою безопасность. Но человек пребывает в тени величия собственных сооружений, как пребывают в тени забвение и простые радости жизни - кусок мяса на столе, теплые сапоги, строчка в книге, эхо и пение птиц; они перестают радовать нас, мы к ним равнодушны, уравниваем их в своем сознании и не очень-то ценим. Нам, задавленным, все едино - гнев Господень и очередная распродажа в универмаге. И все это нам чуждо, как нечто стороннее, внешнее. Ну а как быть с насущным, с тем, что делает нашу жизнь осмысленной и ценной? Где оно, это насущное? Может, это технические достижения, которые и нас грозят превратить в машины, в свое подобие?
199
Имеется
Кайо моя речь не особенно удивила. Он сказал:
– Ты говоришь о moha. Есть такое понятие у индейцев навахо, оно имеет еще санскритские корни и означает «враждебность конечного мира». Ну а в Бронксе это вызов, который бросают нам обстоятельства и условия жизни. Противостоять конечности может только бесконечность. А любовь бесконечна - значит, она и есть то, чем мы отвечаем на брошенный нам вызов. Под любовью я подразумеваю все ее разновидности и формы - эрос, агапе, либидо, филия, экстаз. Это разные стороны любви, и какая-то всегда преобладает - та или иная. Послушай, я рад, что встретил тебя. По-моему, ты стал гораздо серьезнее. Почему бы тебе не зайти ко мне, познакомиться с моей женой? С нами еще живет старушка теща - большая зануда, между прочим, вечно суетится, трепыхается, но нам не помеха, можно не обращать внимания, а сейчас нам все-таки здорово помогает с ребенком. Правда, слушать все время, как она расхваливает своего сынка и ставит мне его в пример - дескать, вот уж преуспел так преуспел, - не слишком-то приятно. Он чинит радиоприемники. Дурак, каких мало. Приходи на ужин. Поболтаем. И сына моего хочу тебе показать.
Домой мы отправились вместе, и я пошел в гости к Кайо, так любезно пригласившему меня на ужин. В отличие от него жена Кайо любезностью не отличалась и отнеслась ко мне с подозрением. Ребенок был красив - для своего младенческого возраста, конечно. Потом заглянул шурин Кайо и очень заинтересовался «бьюиком», который, к счастью, в этот вечер не подкачал. Шурин забросал меня вопросами, восхитился откидным сиденьем и даже сел за руль и немного проехался, после чего вызвался его у меня купить. Я назвал умеренную цену, немного в ущерб себе, зато, к стыду своему, ничего не сказал про гнутые тяги.
Машину он пожелал взять немедленно, поэтому мы отправились к нему домой, где он выписал мне чек на сто восемьдесят долларов в банке «Континенталь», Иллинойс. Но уйти после этого мне не дал, предложив как бы в шутку отыграть у меня немного своих денег, сразившись в покер. Жена его тоже села за карты. Они определенно вознамерились меня ограбить. Кайо тоже усадили за игру, чтобы придать ей вид дружеский и безопасный. На самом же деле это был запланированный грабеж. Усевшись в просторной кухне за круглый стол возле печки, мы играли до глубокой ночи. Здесь же находился рабочий стол хозяина с отданными ему в починку радиоприемниками. Муж сердился на жену за то, что она проигрывала - ведь иначе выгода была бы двойной, - но она проигралась в пух и прах, за что он спустил на нее всех собак, а она огрызалась в ответ. Кайо тоже проиграл. В выигрыше оказался только я, о чем после пожалел. По дороге домой я отдал Кайо проигранные им деньги. Но через два дня шурин приостановил чек, и мне было велено явиться и забрать машину назад как никуда не годную. Я выслушал немало сердитых упреков, и Кайо был очень смущен разразившимся скандалом и даже некоторое время едва разговаривал со мной в школе, но после все-таки оттаял. Наверно, умолчать о гнутых тягах действительно было свинством с моей стороны.
Софи Гератис, бывшая моей подружкой, когда я подвизался на социальной ниве, теперь собиралась разводиться и выходить за меня. Она говорила, что совсем не интересует своего мужа, поскольку интересуют его только мужчины. Он подарил ей кредит по открытому счету и машину, но жена ему требовалась только для вида. Он занимался поставками чего-то там для теплиц; причем поставлял он это туда монопольно, и потому жизнь его была легка и приятна: что ни день, он в шляпе и перчатках объезжал с шофером все городские теплицы. Поэтому и Софи могла проводить со мной много времени и помочь обустроиться у Оуэнсов; надо сказать, что комната моя благодаря ее усилиям совершенно преобразилась - я о таком и не мечтал. Она удивлялась, как я мог спать на голой подушке, и притащила мне несколько наволочек.
– Ты просто скаредничаешь, - сказала она.
– Ведь это не от неряшества, ты любишь красивые вещи!
Софи была права. Она обладала проницательностью и понимала тонкие вещи, хотя и являлась всего лишь горничной. А я лучше разбирался в другом. Заходя в хороший бар или клуб, я нервно ощупывал свой карман и волновался насчет чека. Естественно, она знала за мной это свойство.
– Но еще я знаю, что ты готов отдать деньги всякому, кто сумеет тебя разжалобить. А это тоже никуда не годится. И эта твоя машина - сплошное недоразумение. Только чокнутый мог купить такую!
Софи с ее широко расставленными карими глазами и томным взглядом была очень хороша и, как я уже говорил, имела острый ум. Она не пользовалась кредитными чеками, которые дарил ей муж, носила шляпку из дешевого магазина и стирала у меня свое белье, стоя в одной комбинации и с сигаретой в зубах. И при этом была сама нежность и участливость, и не потому, что очень во мне нуждалась, а как раз наоборот - это я в ней нуждался. Но жениться был еще не готов.
– Мы бы непременно сладились, если бы я отвечала твоим честолюбивым планам, - сказала она однажды.
– А так я гожусь для постели, но не для того, чтобы жениться. Когда та, другая девушка тебя разыскала, чтобы увести, ты сразу же бросил меня не моргнув и глазом. Наверно, ты даже немножко меня стесняешься. Я нужна тебе, лишь когда ты чувствуешь себя слабым, обиженным и жалким. Уж я-то тебя знаю! Тебе не дано к чему-то прилепиться - все тебе не так, не то, не устраивает! Наверно, твой папаша был не нашего поля ягода, аристократ, фу-ты ну-ты, черт его дери!