Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
Дмитрицкому надоело, тяжко стало жить скитальцем, бродить тенью, прятать себя от людей.
— Вот, — сказал он сам себе, сидя на нарах в подпале, окованный и по рукам и по ногам, — верно, этого не избежать никакому мудрецу в жизни: не железо, так болезнь прикует к нарам!.. Что, брат Вася? Ведь здесь ты на своем месте, причалил к берегу!.. Кто здесь свесит человеческую твою природу с наживной, звериной. Правда, что ты не диким был зверем, да и не дворовой скотиной. Но тебе, может быть, не нравится эта существенность? Ты, может быть, желаешь, чтобы оковы вдруг спали с тебя? хочешь свободы, воли, неги, роскоши гарема, толпы друзей и приятелей, рабов и рабынь, хочешь вина, хочешь поставить трильон на карту, обыграть всех беспутных, мотов, скряг и жил, чтоб облагодетельствовать все бедное человечество?… Все это можно, Вася, только пожелай, усни крепким богатырским сном — во сне, чего хочешь, того просишь, и все дастся и удастся тебе. Спи, друг! Если не спится, то покати перед собою колесо или морские волны; вообрази, что ты опускаешься на дно добывать земное счастие, и ты непременно заснешь!
Дмитрицкий зевнул и в самом деле заснул крепким сном. Поутру его разбудили, чтоб вести к допросу. Он проснулся смутен.
— Фу! какой сон! — проговорил он, — хуже бессонницы в тюрьме и в оковах!..
— Ну, очнулся ли? марш! — крикнул солдат.
— Насилу очнулся!.. Прескверный, брат, сон!..
— Что, казнили, что ли, тебя во сне?…
— Нет, мне снилось, напротив, что я казню людей, да и спрашиваю: как же это так! ведь наперед меня надо казнить? «Ничего, — мне отвечают, — это так следует; придет и твой черед; явному явное, тайному тайное, наружному наружное, а внутреннему внутреннее; так уж следует по закону».
— Да, да, да, толкуй, — сказал солдат, — вот дадут тебе припарку!
— Что ж делать, брат, уж это, верно, так следует по закону, — сказал Дмитрицкий, приподняв оковы на ногах за привязанную к ним веревочку, чтоб они не волоклись по земле и не мешали идти.
Его привели в присутствие. Присутствующие взглянули на его одежду, на его наружность, которая не похожа была на разбойничью, подивились и стали допрашивать.
Странные, равнодушные ответы его еще более привели всех в недоумение.
— Кто ты такой?
— Право, сам не знаю теперь, кто я такой, — отвечал Дмитрицкий.
— Из каких мест ты родом?
— Я не на месте родился, а дорогой,
— Ты ли Трифон Исаев?
— Я ли Трифон Исаев? Хм! Ну, нет, Трифоном Исаевым я никогда не был, — отвечал он усмехаясь.
Не добившись из ответов Дмитрицкого толку, его поставили на очную ставку с пойманными разбойниками, но и они дивились, смотря на него, и не признали своим атаманом.
— Кто ж ты такой? — спросили его снова.
— Кто взял меня и представил сюда, тот, вероятно, должен знать это, — отвечал Дмитрицкий.
— Послать за Петром Фадеевичем Куминым. Усатый сыщик, поймавший разбойников, явился.
— Господин Кумин, этот человек говорит, что вы знаете его, — сказал один из присутствующих.
Кумин смутился.
— Да, я узнал его, — отвечал он, — но не верю глазам своим… кажется, если не ошибаюсь, господин поручик Дмитрицкий, мы служили в одном полку.
Все присутствующие с новым удивлением взглянули и на Кумина и на Дмитрицкого, который равнодушно осматривал Кумина.
— Каким же образом вы представили этого человека за атамана пойманных разбойников?… Что это значит?
Кумин оробел от этого вопроса.
— Извините… Ей-ей, понять не могу, каким это образом случилась такая неосторожность… Ночью, в суматохе…
— Самым простым образом, — перервал Дмитрицкий, — схватили меня за атамана разбойников, вот и все.
— Ошибка… Простите меня! — прибавил Кумин, обращаясь к Дмитрицкому.
— Хм! если ошибка, так ошибка в фальшь не ставится, — отвечал Дмитрицкий.
— При вас были бумаги и имущество? — спросил один из присутствующих.
— Без сомнения, что все было; но я не знаю, куда это все девалось.
— Все это будет отыскано, — сказал Кумин, — вы, господин Дмитрицкий, имеете полное право на меня жаловаться начальству; я за ошибку буду отвечать… меня отрешат от должности, но по старому товариществу…
— О, не беспокойтесь, и не подумаю жаловаться, но я желаю знать, что вы будете со мной теперь делать? — спросил Дмитрицкий.
— Вы свободны, — сказали присутствующие, приказав снять оковы с Дмитрицкого, — вы так снисходительны к непростительной ошибке господина Кумина. Но каким же образом мы сделаем, чтоб это происшествие не дошло до начальства?…
— Если они не изъявляют претензии, так мне только стоит переменить рапорт, — сказал Кумин.
— А если это как-нибудь откроется? Кто ж нам поверит, что мы отпустили господина поручика Дмитрицкого, а не атамана разбойников? Нет, этого дела так решить нельзя.
— Если они прощают меня, за что же вы хотите меня погубить? — сказал Кумин.
— Каким же образом поступить иначе? Особенной ответственности, впрочем, нельзя вам ожидать, тем более что ответчик претензии не изъявляет… Доставьте только нам бумаги, а их возьмите на поруки.
— Странная путаница, — сказал Дмитрицкий, — но во всяком случае сам я распутывать не буду.
— Не угодно ли вам побыть покуда у меня, господин Дмитрицкий? — сказал Кумин.
— Отчего ж не так; готов быть там, где прикажут; мне все равно.
— Вы сердитесь на меня; но сами посудите: решился ли бы я сделать что-нибудь неприятное бывшему товарищу?
— О, помилуйте, я знал вас всегда за отличного человека, — отвечал Дмитрицкий.
— Что только вам нужно, я всем готов служить вам…
— Покуда ничего не нужно: разве только арестантскую порцию хлеба, мне хочется есть.
— Сделайте одолжение, не корите уж меня… сию минуту мы позавтракаем, как следует, и по старой памяти выпьем бутылочку шампанского.
— «Вот, нежданно негаданно, навязалась старая— память!» — подумал Дмитрицкий, которого Кумин привез в свой дом, поместил в свой так называемый кабинет, нарядил вместо заскорузлого от грязи длинного сюртука в свое пальто и представил жене своей, как старого приятеля, которого спас от напавших на него разбойников.