Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
Кумин поскакал для розыска бумаг и вещей Дмитрицкого, а Дмитрицкий пошел в отведенную ему комнату.
— «Странная вещь, непонятная вещь!» — проговорил он, прилегая на диван. — Однако ж все это и глупо и скучно или, лучше сказать, чересчур замысловато, так, что концов не найдешь!.. Очень нужно было судьбе спасать меня, чтоб после не знать, куда деваться со мной!.. Сам я и не пошевельнусь: все надоело!.. ни шагу! что угодно судьбе и людям, то пусть со мной и делают!..
И в самом деле, Дмитрицкий отложил попечение заботиться о себе. Преравнодушно слушал он отчаяние Кумина, который после неоднократных поисков объявил ему с ужасом, что ни вещей его ни бумаг нигде не отыскивается; что он не знает, как теперь быть, что просто — беда!
— Ничего, — отвечал Дмитрицкий, — как-нибудь обойдется.
— Да, обойдется!.. За вещи мне придется платить; а насчет пропавших бумаг надо напечатать объявление в газетах.
— Платы мне вашей не нужно; но со мной-то что вы будете делать, если век не найдутся мои бумаги? — спросил Дмитрицкий.
Кумин пожал плечами.
— Надо вам будет донести начальству, что вот так и так потерял аттестат, вам вышлют другой; а между тем можете ехать куда угодно.
— Нет, сам я об этом не буду беспокоиться; как хотите, так и делайте, а без бумаг я не поеду.
«Хм, молодец какой! верно, понравились стихи моей жены?… хоть век вековать здесь!» — подумал Кумин, и он приложил все заботы, чтоб сбыть скорее с рук Дмитрицкого.
Легко или не легко было это сделать, но он исходатайствовал свидетельство о пропаже его бумаг и вид на свободное прожитие повсюду, где ни пожелает, до истребования нового аттестата.
Доставив Дмитрицкому эти бумаги, Кумин предложил ему и необходимую сумму денег на дорогу, куда пожелает ехать.
— Взаймы, не иначе, Петр Фадеевич, — сказал Дмитрицкий. — Хоть шайку воров и разбойников наберу да награблю денег, а отдам вам долг; мне не в первый раз быть атаманом, да и литератором также: хоть накраду стихов, а сочиню поэму и посвящу Домне Яковлевне! Будьте здоровы, желаю вам счастия и тому подобных вещей!
Простившись с Куминым, Дмитрицкий отправился прямо в гостиницу «Лондон».
— Федя! я опять в живых! — вскричал он, вбежав в номер, занимаемый Рамирским.
— Дмитрицкий! Опять метаморфоза? Откуда ты? — вскричал и Рамирский, обнимая его. — Мне сказали, что тебя взяли? — прибавил он тихо,
— Взяли, да и сами не рады, что взяли! Ты собираешься в дорогу?
— В деревню, с Машей.
— Ууу, «странная вещь, непонятная вещь!» Неужели? Так я с вами.
— Душою рад; но скажи, пожалуйста, на каком ты теперь положении?
— На прежнем, допотопном. Теперь ты меня не бойся: у меня есть теперь что показать на заставе. Только одно на душе — Саломея; не знаю, что с ней делается.
— Ох, эта Саломея! — сказал Рамирский. — Оставь, пожалуйста, ее в покое!
— Нельзя, душа моя: чудная женщина! Если б не она, я бы век остался венгерским магнатом. Мне следует поблагодарить ее. Послушай, ты еще не скоро поедешь?
— Тотчас после обеда.
— О, так я успею.
— Куда ты? Пожалуйста, не езди никуда.
— Не могу; узнаю по крайней мере о здоровье. До свидания!
— Обедаем вместе?
— Очень натурально; я теперь на твоих хлебах: своих нет.
— Чудак, чудак! Деятельная душа, которая не знает, куда деваться с своей свободой! — проговорил Рамирский вслед Дмитрицкому.
Время обеда наступило; на стол накрыто; половой несколько уже раз спросил, подавать ли кушанье?
— Погоди немного, — отвечает Рамирский, выжидая Дмитрицкого и расхаживая по комнате с беспокойной думой об нем.
Дмитрицкий не возвращается. Но вот слышно, кто-то вошел. Рамирский бросился к дверям.
Вошел слуга с докладом что «Марья Михайловна Нильская изволили подъехать к воротам и ждут».
— Сейчас, сейчас, — сказал Рамирский, — доложи, что сию минуту… А его все нет. Где ж его искать? а так нельзя оставить: у него нет, я думаю, ни копейки…
— Кушать, стало быть, не будете? — спросил Иван, слуга Рамирского, готовый уже в дорогу.
— Нет!
— Портфель прикажете выносить в коляску?
— Погоди!.. Дай сюда!
И Рамирский, как будто наведенный на счастливую мысль Иваном, присел, написал письмо, вложил в него пачку ассигнаций, запечатал и кликнул Ивана.
— Ты останешься здесь и будешь ожидать Василия Павловича Дмитрицкого, которому отдашь это письмо. Он намерен ехать ко мне в деревню, так ты вместе с ним и приедешь. Если же в продолжение трех дней не дождешься его, то приедешь один и возвратишь мне это письмо. Номер остается за мной на три дня; ни шагу отсюда, слышишь?
— Слушаю-с, — отвечал Иван, провожая с горем барина. — Что это вздумалось Федору Павловичу сзывать к себе в деревню гостей? — продолжал он разговаривать сам с собою, возвращаясь в номер. — Да еще жди и вози их!.. Экая тоска тут одному!..
Насидевшись и нагрустившись вдоволь подле окна, посматривая на улицу, Иван стал дремать, повторяя про себя: «Экая тоска какая! жди поди! а еще черт знает, дождешься ли!..»
Только что он всхрапнул, как стук двери разбудил его.
— Кто там? — крикнул он.
— Уехал? Ах ты, досада какая!
— Вам, сударь, Федора Павловича?
— Уехал? — повторил Дмитрицкий, хлопнув себя по вздутым щекам, — вот тебе раз!
— Да вам, сударь, кого? Федора Павловича?
— Ну, да!
— Так они уехали, а мне приказали оставаться, ждать вас да отдать вам это письмо.
— Эх-ма! — проговорил Дмитрицкий, развертывая письмо, — я думал, что он меня подождет!.. Ах, дружище Федя! Как будто угадал!.. Ну, кланяйся же ты ему, скажи, что ехать мне никак нельзя; написал бы с тобой, да и то некогда. На днях напишу к нему. Прощай!