Приключения, почерпнутые из моря житейского
Шрифт:
– А как же, по-вашему, думать?
– У мужчины свои обязанности; служба, ответственность…
– Служба! Ах, какая трудная вещь!
– Помилуйте-с, – начал было Иван Данилович.
– Да нет, полноте, не противоречьте мне! Я не могу переносить пустых противоречий!… Ах, господи, какая боль!… За лекарством целый день проходят! И приказать некому, чтоб прибавили шагу!… Только учебный шаг и в голове!…
Иван Данилович закусил язык и молчал. И от нетерпения скорее отделаться от полковницы думал: «Господи, что не несут
Но вот принесли. Он схватил порошок, всыпал в рюмку воды, размешал.
– Не угодно ли выкушать?
– Ах, терпеть не могу лекарства! – проговорила полковница, приподнимая голову. – Фу! какая гадость!… я этого не могу принимать!… Нет, нет, нет! Подите вы прочь с этим… тошно!… Дайте скорей воды!… Ах, боже мой, боже мой! Никакого нет участия к человеку!…
«Вот, поди лечи фундаментально!» – говорил сам себе Иван Данилович, стоя подле полковницы и не зная, что говорить, что делать. – Так позвольте, я принесу капельки, – проговорил он, наконец.
– Те горькие-то?
– Нет-с, я пропишу сладенькие, вроде сыропцу.
– Сладкое лекарство, фу!… Слушать, так тошно…
– Так какое-нибудь наружное средство…
– Катаплазмы? нет, пожалуйста, избавьте от них!
– Нет, просто можно… припарки… согреть полотенце.
– Ну, хорошо.
«Слава тебе господи!» – подумал Иван Данилович.
Он думал этим отделаться. Но припарки то горячи, то холодны; вот и сиди, слушай докучную сказку да пригоняй теплоту.
Терпение Ивана Даниловича лопнуло. «Ой-ой-ой! – подумал он, – попадет такая жена! Избави бог! не женюсь!»
И с этой мыслью вдруг исчезла в нем сила тяжести, и ему стало легко. Невидимая нить, которою тянуло его к больной Машеньке, как будто порвалась, он вздыхал, зевал, но по обычаю терпеливо уже сидел, как сестра милосердия, у причудливой полковницы.
Поздно уже его отпустили. Утомленный, он отправился домой. Только что он в двери:
– Иван Данилович, – сказал ему Филат, – от Волиных раз десять присылали, я все говорил, что полковница при смерти больна, так вам нельзя; так и барышня-то, говорит человек, умирает.
– Нет, спасибо! Эти мне умиранья вот здесь сидят. И Иван Данилович показал на затылок.
– Ну, как изволите, в самом деле не растянуться: от полковницы-то вы всегда приходите словно в мыле. Жаль только эту барышню-то; говорят, что такая ангельская душа… да что ж делать: на то воля божья. Умрет так умрет.
– Постой, – сказал Иван Данилович Филату, который уже насилу стянул с него один, точно смоченный водою рукав мундира, – постой… я пойду.
– Да вы хоть бы отдохнули сперва.
– Нет, пойду.
– Эге, вот он стучит опять.
– Скажи, что я сейчас приду.
И Иван Данилович натянул снова рукав, схватил шляпу и бросился в двери.
– Батюшка, сударь, помилуйте, – начал было умоляющим голосом присланный человек.
– Иду, иду, любезный!
Через несколько минут Иван Данилович утирал уже лицо платком, входя в покой, где лежала Машенька.
– Иван Данилович! – прошептала мать, встретив его, – умерла было без вас!
Иван Данилович подошел к больной, взял ее за руку, и все жилки забились в нем, когда она вздохнула, очнулась и взглянула на него.
– Что вы чувствуете? – спросил он.
– Ах… теперь ничего, – произнесла тихим чудным голосом Машенька.
– Не противно ли вам лекарство, я пропишу другое?… – сказал Иван Данилович, напуганный неугодой вкусу полковницы.
– Ах нет, оно такое приятное, – отвечала Машенька, не сводя томного взора с Ивана Даниловича, – как приму, так и лучше мне…
У Ивана Даниловича забилось сердце: в Машеньке встретил он первого пациента, которому угодил вкусом лекарства. Приятно ли в самом деле медику видеть, как морщатся да еще и плюют на подносимую чашу здравия. В словах: лекарство приятно, по душе – заключалось торжество Ивана Даниловича, его профессии и всей науки.
– Ангел! – произнес он невольно про себя; но известно, что при напряжении нервов чувства ужасно чутки; Машенька слышала, что он сказал, взглянув на нее с умилением сердца.
И вот Иван Данилович почти не отходит от ложа Машеньки. Ей все лучше и лучше; ей только дурно тогда, когда долго задерживает его у себя полковница.
– Ах, как вас долго не было, – говорит она ему, – я было без вас умерла.
В самом деле болезнь Машеньки была особенного роду: редкому медику случается понимать ее. Каждый стал бы пичкать лекарством; но Иван Данилович понял, что болезнь ее есть именно та болезнь, которую из пассивной должно обращать в хроническую, и постоянно, неутомимо, неотлагаемо наблюдать за нею.
Эта болезнь по глазам виднее всего. Иван Данилович и не сводил своих глаз с глаз Машенькиных. Ей как будто самой хотелось, чтобы он проник по глазам в глубину ее души и понял, чем она страдает. Взаимное строгое молчание и взаимная неподвижность были бы непрерывны, если б никто не мешал своим присутствием, участием и беседою некстати. Иногда только и Иван Данилович и Машенька глубоким вздохом переводили дух.
Право сидеть в этом положении по целым дням казалось Ивану Даниловичу таким правом, которого ни одна профессия, кроме профессии мужа, не может доставить.
Он благословлял уже медицину, что она доставила душе его блаженство постигать болезнь Машеньки. Вдруг приказ: имеет такой-то полк выступить немедленно в поход. Это просто ужас в подобных обстоятельствах. Иван Данилович пришел как убитый, ни слова не говорит.
Машенька, взглянув на него, затрепетала.
– Что с вами, Иван Данилович? – спросила мать ее.
– Полк идет в поход. Завтра выступать, – проговорил он. Машенька вскрикнула и обмерла.
– Машенька! – вскричала и мать, бросаясь к ней.