Приключения, почерпнутые из моря житейского
Шрифт:
Настает вечер. Жаркий закат утопающего в море солнца сквозь лазурное небо кажется фиолетовым; пламенея огненною краснотою зари, он отражается в воде великолепным аметистом. Резвые струйки, как будто оправленные тонкими ободочками золота, волнуясь отливами обьяри, сочетаются неизъяснимою красотою с окрестными берегами и цветущими деревьями, как будто столпившимися вокруг поговорить сладким шепотом листьев с гармоническими перекатами волн. Какое сердце не сочувствует этой прелести?
Но как мне описать вам море? Об нем можно напоминать только тому, кто привык его любить».
– Это душа писала,
Или море изумрудное, испещренное легкой эмалью белой пены…
Или в солнечный день, как будто покрытое золотой ризой бога…
Или в тихую лунную ночь, когда в него страстно смотрится полный месяц, когда, едва касаясь берегов, робкая незаметная волна чуть дышит…
А в пасмурную осень, когда воды и воздух принимают неопределенный цвет, проникающий сердце грустной думой, приходит на память мысль вдохновенного Дантэ, видевшего в туманной дали витание тоскующих теней, отрешенных от земли и не принятых небом…»
– Что вы там читаете с таким восторгом? – спросила Софи.
– Это так написано, с такой любовью, что мне кажется, собственные мои чувства вылиты на этот голубой листок! – проговорил Рамирский, не обращая внимания на вопрос Софи.
– Что такое? – спросила снова Софи, с чувством, несколько возмущенным его восторгом.
И она подошла к столу и повторила вопрос:
– Чем вы так восхищаетесь?
– «Морем!» – отвечал отрывисто Рамирский.
– Ах, не правда ли, прекрасно? Это писала одна дама, – сказала Надина.
– Есть чем восхищаться! Что ж тут такого особенного?
– Море и сочувствие тому, кто его написал – и больше ничего, – отвечал Рамирский.
– Где ж мне сочувствовать! – произнесла с оскорбленным чувством Софи. – Если б вы видели ту, которая писала это, вы, верно, забыли бы все от восторга и сочувствия.
– Без сомнения, – проговорил Рамирский колко. – Во всяком случае, надо было тонуть и в море и в глубине души своей, чтобы так написать!
– Очень жаль, что не могу представить вам сочинительницу! – сказала с язвительной усмешкой и резким голосом Софи, отходя от стола.
– Скажите, пожалуйста, кто она такая? – спросил Рамирский, не обращая внимания на колкость замечания.
– Не хотите ли вы искать ее? – спросила вместо ответа Софи.
– Непременно!
– Желаю благополучного пути и сожалею, что не могу дать вам ее адреса!
Эти слова потрясли до основания Рамирского. Прикусив губу, он перебросил несколько листов, взглянул на одни стишки и начал читать вслух:
Я не люблю своей свободы,Своей сердечной пустоты!Я не люблю красот природы.Что ж я люблю? Поймешь ли ты,Что я люблю? Люблю блистательные взоры,Живые, полные огня,Когда они, как метеоры,Вдруг с неба канут на меня,Люблю, люблю…Тебя, – любовь… ты приголубишьМои надежды, мне легко,Когда мне молвят на ушко:Мой милый друг, меня ты любишь?Люблю, люблю!…– Это очень, очень мило написано! С каким чувством! Жаль, что также без подписи… Позвольте узнать: это также писала какая-нибудь дама?
– Нет, не дама; это писал один очаровательный молодой человек! – отвечала Софи резко.
– Чудный акростих: «Я люблю тебя – ты меня любишь», – как трудно было отыскать ключ к нему! Бесподобный акростих!
– Вы смеетесь над моим альбомом! – вспыльчиво вскрикнула Софи и, подбежав, вырвала альбом из рук Рамирского и скрылась.
Рамирский затянулся глубоким вздохом и пыхнул, как добрый турок, затянувшись табаком.
В это время преферанс кончился, гости стали собираться домой. Девушки побежали надеть шляпки в комнату Софи, а между тем Надина подошла к Рамирскому.
– Какой акростих нашли вы в альбоме Софи? Верно: «Я люблю тебя, – ты меня любишь?» Хм! это написал ей один поэт в Москве, с которым она познакомилась на водах.
«Предательница!» – подумал Рамирский. – А не знаете ли, кто написал «Море»?
– Nadine [263] , – раздался голос матери.
– Сейчас! – отвечала она. – Куда ж вы?
– Пора.
– Что ж вы это уезжаете, не, простясь с Софи?
– Я уж простился с нею! – произнес довольно значительно Рамирский.
[263] Надя (франц.).
III
В тот же вечер, возвратясь в свое поместье, которое лежало в четырех верстах от имения отца Софи, Рамирский приказал, чтоб к утру все было уложено в дорогу. В тревожном состоянии духа проходил он почти до рассвета по комнате; сжег с сотню лучших гаванских сигар, – все до одной скверно курятся; тяжкие думы перепортили их: иная вдруг высохла до того, что рассыпалась в руках и прогорела сбоку; другая вдруг отсырела, разбухла и вместо дыму коптилась угаром. Рамирский швырнул последнюю на пол, бросился на диван, потер лоб, но сон не ведет дружбы с беспокойной душою.
– Море, море! ты меня образумило! – вскричал, наконец, как будто надумавшись вдоволь, Рамирский. – Сковать себя с первой встречной девушкой, для того только, что вздумалось жениться!… Не сказать самому себе: «Возьми ее, да будет ли она твоя?… Сядь с ней в один корабль, да попутна ли ее душа с твоей?…» Нет, прощай, Софи! прощайте маленькие семена капризов, вспышек, досад, ссор, равнодушия, холодности и всех противных ветров, бурь и, хуже всего, затишья посреди пучины!…
Ночь проведена тревожно; наступило утро; дворецкий пришел с пошлым вопросом: