Приключения Родрика Рэндома
Шрифт:
Притязания королевы испанской на австрийские владения в Италии были подробно разъяснены и защищались особой, сидевшей против меня и походившей на иностранного посланника торжественностью манер и богатством костюма. Эта ученая речь побудила оказать такую же речь о прагматической санкции{74} молодого человека, сидевшего справа от меня, в зеленом, отделанном золотом кафтане, и этот молодой джентльмен с горячностью оправдывал французского короля в нарушении им договора и утверждал, будто тот не мог его соблюдать, не нанося ущерба своей славе. Хотя я совсем не был убежден доводами этого джентльмена, но не мог не восхищаться его живостью, которая, по моим понятиям, являлась плодом его высокого происхождения и благородного воспитания, вследствие чего я почел ею путешествующим молодым принцем.
Затем пожилой джентльмен с военной выправкой завел речь о последней военной кампании, и битва при Деттингене поведана была с такими подробностями к вящей славе французов и столь невыгодно для союзников, что я стал сомневаться, участвовал ли я в ней или нет, и взял на себя смелость выставить возражения против того, что он утверждал. Эта вольность повела к спору, длившемуся довольно долго и утомившему всех присутствовавших; в конце концов он был предложен на разрешение степенной особы, величаемой ими «доктором», который под видом крайнего беспристрастия решил спор не в мою пользу, с таким пренебрежением к истине, что я в резких выражениях обвинил его в предвзятых суждениях, к немалому удовольствию истинно английского политика, возрадовавшегося моей защите того дела, за которое он столь часто выступал безуспешно.
Мой противник, довольный одержанной победой, с притворным прямодушием сказал мне, что он не говорил бы с такой уверенностью, если бы не располагал всеми сведениями.
— Впрочем, — сказал он, — я уверен, что все так и должно было произойти, если принять во внимание предшествующие меры. Ибо мы, генералы, повидавшие виды, — хотя бы нас и не было на месте, — по малейшему наброску диспозиции знаем, что должно случиться.
Затем он весьма вольно стал порицать каждый шаг в поведении тех, кто командовал союзниками, потом перешел к министрам, которых изрядно разбранил за предпочтение, оказываемое людям, лишенным опыта и способностей, в ущерб старым офицерам, наделенным и тем и другим качеством; сделал немало намеков на собственную свою значительность и закончил замечанием, что французы и испанцы знают лучше цену заслуженным генералам, что доказывают одержанные ими победы и удивительная дисциплина их войск, которые в то же время лучше одеты и получают более высокое жалованье, чем любые войска в мире.
Это замечание подало повод одетому в зеленое баронету воздать хвалу французским властям вообще, как гражданским, так и военным, и по этому случаю он сделал немало сравнений, нелестных для англичан. Почти все согласились с его наблюдениями, а доктор подкрепил их своим авторитетом, сказав, что французы, вне сомнения, самые счастливые подданные в Европе. Я был столь удивлен и смущен их пристрастием и бесстыдством, что был не в силах вымолвить хотя бы одно слово против их утверждений. Но мой угрюмый союзник не мог вытерпеть унижений, которым подвергали старую Англию, и с сатирической усмешкой отнесся к генералу с такими словами:
— Сэр, сэр, я часто слыхивал: «Плоха та птица, которая грязнит свое гнездо». Что до тех, кто, по-видимому, иностранцы, то я имею в виду не их! Да и откуда им знать! Но вы родились, выросли и добывали хлеб под властью английского правительства и должны бы иметь больше благодарности, а также больше придерживаться истины, когда порицаете вашу родину. Когда министры отставили вас, я полагаю, у них были на то причины, а вы должны помнить, что и сейчас живете от щедрот своей нации. Что же до этих вот джентльменов (он разумел посланника и принца), которые позволяют себе так дерзко говорить о нашей конституции, законах и о духе нашего народа, — мне кажется, им бы следовало больше почитать своих благодетелей, которых, надо признать, немало хулили за приют, покровительство и поддержку, какую они оказывают столь неблагодарным, как они, бродягам.
При этих словах кавалер в зеленом вскочил в великом волнении и, положив руку на эфес своей шпаги, вскричал:
— О! foutre! [69]
Англичанин, схватив свою трость, воскликнул:
— Вы мне ваших foutre не говорите, сэр, а не то, чорт побери, я вас изобью!
Присутствующие вмешались, француз снова уселся, и его противник продолжал:
— Послушайте, мсье… Вы хорошо знаете, что, осмельтесь вы только говорить в Париже о правительстве вашей родины так, как вы говорите в Лондоне о нашем, вас, без всяких церемоний, послали бы в Бастилию, где высгнили бы в темнице, не увидев больше никогда солнечного света. Но, сэр, могу вас заверить, что хотя наша конституция защищает нас от такого угнетения, однако у нас нет недостатка в законах, чтобы карать ораторов, подстрекающих к мятежу. И если я услышу из ваших уст хотя бы одно слово презрения к нашему королевству или поругания его, я дам вам убедительное доказательство того, что я сказал, и засажу вас в тюрьму за вашу самонадеянность!
69
Наплевать! Чорт подери! (франц.).
Это заявление возымело на присутствующих внезапный и удивительный эффект. Молодой принц стал кротким, как спаньель, посланник задрожал, генерал сидел молчаливый и смущенный, а доктор, по-видимому, уже ранее знакомый с хлыстом власть имущих, побледнел, как смерть, и стал уверять нас всех, что он и не помышлял оскорбить народ или кого бы то ни было.
— Ваши взгляды, доктор, — не тайна, — продолжал пожилой джентльмен. — Об этом мне незачем вам говорить… Но меня очень удивляет, что человек, столь нас презирающий, тем не менее проживает среди нас, хотя для этого у него нет видимых причин. Отчего вам не поселиться в вашей благословенной Франции, где вы можете поносить Англию невозбранно?
На такое увещание доктор почел более правильным не отвечать, и воцарилось неловкое молчание; тут я заметил, что весьма жаль, когда такие бесцельные споры, которые ведутся очень часто для препровождения времени, порождают взаимное непонимание у весьма умных джентльменов, и предложил утопить общее раздражение в новой бутылке вина.
Вся компания приветствовала это предложение. Принесли вино, и поборник англичан, объявив, что досадует против инакомыслящих не больше, чем против тех, у кого другое телосложение, выпил за здоровье всех присутствующих; последовала ответная любезность, и беседа снова стала непринужденной, хотя и более общей, чем раньше. Среди других тем коснулись и войны, о которой генерал распространялся с великим красноречием, рассказывая о своих подвигах и приводя примеры их. В своей речи он случайно упомянул слово epaulement [70] , и брюзгливый джентльмен спросил, что это значит.
70
Бруствер (франц.).
— Я вам расскажу, что такое epaulement, — ответствовал генерал. — Сам я видел epaulement только однажды, инженер, утверждал, что город взять нельзя. «Нет, — сказал принц Водмок, — его можно взять при помощи epaulement». Сие немедленно исполнили, и через двадцать четыре часа маршал Буффлер вынужден был капитулировать.
Тут генерал замолк, и пожилой джентльмен повторил свой вопрос:
— Но что же такое — epaulement?
На этот раз офицер не ответил, но позвонил в колокольчик и потребовал счет, а когда его принесли, швырнул на стол свою долю, сказал, что покажет присутствующим epaulement, когда его величество сочтет необходимым призвать его к командованию нашими войсками за границей, и засим с большим достоинством выплыл из комнаты. Я не мог вообразить, почему он не решался объяснить один из самых простых терминов фортификации, который я тотчас же и объяснил, а именно как насыпь, состоящую из земли, земляных глыб и фашин. И я был очень удивлен, когда потом узнал, что сдержанность генерала проистекала только из его невежества.
Уплатив по счету, мы спустились в зал кофейни, где мой союзник настоял на том, чтобы угостить меня чаем, и сказал, что я завоевал его расположение не только своими взглядами, но и сообразительностью. Я поблагодарил за лестное мнение и, объявив, что я здесь чужой человек, просил его оказать мне любезность и сообщить о положении в свете и о нраве тех, кто обедал с нами наверху. Просьба эта пришлась по вкусу сему джентльмену, столь же общительному, сколь и любопытному; он с большой охотой согласился и, к моему крайнему удивлению, сообщил мне, что предполагаемый молодой принц был танцор в одном из театров, а посланник не кто иной, как скрипач в опере.