Приключения Ромена Кальбри
Шрифт:
В лесу мне стало сразу легче, прохладнее, а когда я вышел на полянку, то увидел, что она сплошь вся покрыта, точно красным ковром, лесной земляникой. Я присел на корточки и стал есть сочные душистые ягоды с таким наслаждением, какого не испытывал впоследствии ни от какого угощения, как бы роскошно и вкусно оно ни было.
Утолив голод, я еще набрал ягод полный носовой платок’ с тем, чтобы продать их или же обменять на кусок хлеба.
Наступил полдень. До Пор-Дье оставалась половина пути, т. е. около 6 лье.
Времени терять было нельзя, я немного подбодрился и думал, что теперь мне будет легче идти. Однако не тут то было: ноги мои совсем отказывались служить, точно свинцом налитые, поневоле пришлось присаживаться каждую минуту… Вид у меня, наверное, был крайне измученный и жалкий, потому что когда по дороге проходил за своим возом торговец рыбой, то посмотрел и говорит:
— Ты, я вижу, паренек, совсем умаялся.
— Это правда, сударь, я страшно устал, — отвечал я, — да и жара такая, что идти трудно!
— А далеко тебе?
— В Пор-Дье.
— Я и сам туда еду, садись на воз, так и быть подвезу.
Я видел, что минута была для меня решительная, поэтому собрал всю храбрость, да и говорю: — Мне нечем будет вам заплатить за проезд, денег у меня нет ни гроша, вот только ягоды! — и я развернул платок с земляникой.
— Земляника пахнет чудесно, отличные ягоды! Так у тебя нет ни грошика! Ну, Бог с тобой, садись на воз, все равно подвезу, ты, я вижу, совсем выбился из сил, приедем в харчевню, — хозяин «Зеленой мельницы», может быть, купит у тебя ягоды, так ты поднесешь мне стаканчик.
Торговец не ошибся, в трактире мне дали за мою землянику шесть су, хотя торговец рыбой кричал, что это очень мало, «разбой, обокрали ребенка»!
Но я молчал, я был рад-радехонек, что мне, наконец, удалось купить хлеба и поесть.
Таким образом, благодаря неожиданной помощи доброго торговца я добрался в Пор-Дье гораздо раньше, чем предполагал. Было только четыре часа, как раз в это время матушка всегда ходила к вечерне, и я мог пробраться в дом, а оттуда в рубку, так что никто меня не видал. В рубке все оставалось по-старому, так, как было еще при покойном отце. Невод и сети были свалены в углу вместе с другими принадлежностями для рыбной ловли. Сети высохли и съежились, но все еще сильно пахли рыбой, смолой и морем. Я бросился и стал их целовать от умиления. До того мне стало радостно при виде этой родной и дорогой обстановки, с которой неразрывно была связана вся моя детская жизнь.
Долго я не мог успокоиться от охватившего меня волнения.
Потом я взял сети в охапку и сделал себе из них на ночь постель. Взобрался на стену к слуховому окну и посмотрел через него в кухню. Я мог отлично все видеть и слышать, что там происходило. Мне хотелось дождаться, когда придет мама, но усталость была так велика, что я сам не заметил, как крепко заснул.
Проснулся я только поздним вечером, на дворе совсем стемнело, а за стеной слышу знакомые голоса. Я примостился у отдушины, смотрю и вижу: мама стоит у камина и раздувает огонь, в котелке варится картофель, а на лавке, прислонясь плечом к стене, сидит одна из моих теток. Я стал слушать.
— Итак, — говорила тетя, — это решено, ты пойдешь к нему в будущее воскресенье?
— Да, непременно пойду, — отвечала мама, — я так без него соскучилась, и, кроме того, хочется увидеть своими глазами, как ему там живется! Хоть в письме он ни на что не жаловался, а все же я чувствую, что он грустит, скучает по мне и по дому.
— Говори, что хочешь, — заметила тетя, — но на твоем месте я ни за что и никогда не отдала бы Ромена брату Симону!
— Что же, по-твоему, лучше было держать его здесь без призора, а потом на будущий год отпустить с рыбаками в море? Он сам только и рвется уехать.
— Так что ж из этого?
— Как что? Хорошо, ну а где теперь твой старший сын Максим? Где наши братья Жак и Фортюне? Где мой милый, бедный муженек? Где муж Франсуазы и много, много еще других, кого нам недостает! О это проклятое море! Как я его ненавижу!
— А я боюсь моря меньше, чем брата Симона. Ведь он совсем перестал быть человеком, окаменел от скупости и от жадности к своим деньгам. Разве он их честно наживает?
— Что до этого — ты совершенно права, — отвечала мама. — Эти мысли до того меня мучат, что я спать не могу спокойно по ночам. Какой пример он может дать моему бедняжке Ромену? Что ему у дяди жить не сладко — это еще не большая беда; бедняку всюду трудно живется, но худо то, что из него может выйти дурной человек, а это так легко, если он день и ночь видит одно худое. Понять не могу, как я решилась отдать ему мальчика на пять лет. Он так заторопил меня, что я совсем голову потеряла! А теперь не знаю, что делать?
— Разве ты не можешь взять его во всякое время обратно?
— Вот то-то и горе, что не могу. Он заставил меня подписать контракт на пять лет, и если я возьму Ромена раньше этого срока, то придется платить неустойку. Да кроме того за все, что стоило содержание мальчика за этот срок. А где я возьму денег, посуди сама! Он не помилует и отца родного, не только меня, от него пощады не дождешься! Пойду хоть проведаю его, моего голубчика, и расспрошу подробно обо всем.
— Тогда будущую субботу я принесу тебе горшочек масла, отдай его Ромену от меня. Я уверена, что бедняга часто голодает. Симон готов себя морить голодом, а других и подавно!
С этими словами тетя встала, простилась и ушла, а матушка села ужинать! Аппетитный запах вареного картофеля так живо напомнил мне то счастливое время, когда я голодный возвращался из школы и садился за стол вместе с ней. Господи, какое это было хорошее время! А теперь?
Свет от свечи падал прямо на мать и освещал ее всю. Милая моя, дорогая мама! Какое у нее кроткое и печальное лицо, она ела без аппетита, поминутно останавливалась, подносила кусок ко рту, задумываясь, и вытирала набегавшие на глаза слезы. Несколько раз она, тяжело вздохнув, посмотрела на опустевшее напротив нее мое прежнее место.
Я понял, что она обо мне вздыхала и печалилась, и сердце мое наполнялось такой тоской и любовью к ней, что я делал неимоверные над собой усилия, чтобы удержаться на своем месте и не броситься к ней на шею. Однако страх перед возможностью вернуться снова к дяде превозмог все остальные чувства.
Между тем мама со своей всегдашней аккуратностью и любовью к чистоте и порядку перемыла посуду, все поставила по своим местам, вытерла стол, а потом начала со слезами молиться. Я тоже по старой привычке стал у стены на колени и тихонько повторял за ней молитву, а когда она задула свечку и легла, я повалился на свои сети и залился слезами, стараясь сдерживать, сколько мог, душившие меня рыдания.