Приключения Ружемона
Шрифт:
Пирамида эта около 15 футов высотой имела на вершине своей круглое, довольно большое отверстие и несколько малых отверстий по бокам, с разных сторон для того, чтобы лучше была тяга. У основания я оставил также отверстие достаточно большое, чтобы я мог ползком войти в него. Затем я вложил внутрь известное количество горючих веществ вроде сухого дерева и сухой древесной коры и тогда уже счел свое дело оконченным. Так как сооружение это и все эти приготовления заняли у меня немало времени, то, когда я их окончил, новолуние уже приближалось. Имея в виду возможно большее стечение народа, я позаботился заранее разослать приглашения ко всем ближним и дальним племенам, предлагая им прийти посмотреть, как я буду зажигать камни и скалы.
К назначенному времени собралась громадная толпа туземцев; так как они уже издавна знали и много слышали о моих великих чудесах, то и на этот раз были уверены, что увидят нечто необычайное и потому, разжигаемые любопытством, толпами спешили на зов. Я никогда не забуду, с какой жадностью это великое сборище людей ожидало обещанного зрелища, хотя, насколько мне помнится, они к этому времени порядочно попривыкли, так как насмотрелись уже на множество чудес.
И вот, когда ночные сумерки спустились на землю, я осторожно, крадучись, подполз к пирамиде и, вползши внутрь, принялся там действовать с помощью кремня и огнива, которые я там оставил. В одну минуту я зажег дерево и сухую кору, и когда успел убедиться, что все эти горючие материалы весело разгораются, также осторожно выполз из пирамиды и никем не замеченный смешалея с толпой, которой строго запретил подходить близко к пирамиде. Густые облака дыма вскоре повалили из нее, а вслед за тем яркое пламя охватило всю пирамиду и в один момент вся она превратилась в пылающее горнило, из которого со страшным треском и шипением вылетали увесистые камни и пламенеющие огненные глыбы сланцеватой глины и высоко взвивались в воздух, выброшенные силой взрыва.
При виде всего этого мои чернокожие были положительно уничтожены, парализованы ужасом и страхом; многие из них распростерлись на земле и воздевали руки к небу, невзирая на каменный дождь, сыпавшийся на их обнаженные спины и головы. Я бродил между ними, наслаждаясь своей славой, властью, могуществом и успехом моей манифестации. Громадная пирамида горела и пламенела в течение нескольких дней сильнее и ярче, чем даже груда каменного угля, и меня только удивляло, как это туземцы до сих пор не додумались до того, что камень может раскаляться и воспламеняться.
К этому времени я по наружному виду ничем не отличался от чернокожих туземцев и одеяние мое состояло из одного только маленького фартука, или передничка, из шкуры эму, который я носил для защиты от ссадин и царапин во время моих странствований. В обычное время я не носил на себе никаких украшений, кроме этих лоскутьев шкур, но в торжественные дни разукрашивался пестро и вероятно был бы посвящен в возмужалый возраст, как это в обычае у туземцев, если бы только я не был уже вполне взрослым мужчиной во время появления среди них.
Для меня, очевидно, невозможно пересказать подробно все события каждого дня моей жизни среди австралийских дикарей уже потому, что только одни выдающиеся факты и события удержались в моей памяти, да и, кроме того, я, кажется, и так уж отдал должную дань повседневной рутине и повторялся не раз в моем повествовании.
Скажу теперь несколько слов о моих детях. Их слабое здоровье являлось причиной постоянной моей заботы и тревоги о них; я с болью в сердце сознавал, что они не доживут до зрелого или хотя бы даже до юношеского возраста и, быть может, именно вследствие того, что они были, так сказать, осуждены на преждевременную смерть, я любил их еще более страстно. Но вместе с тем, натура человеческая так непостижима, что я нередко ловил себя на мысли о том, что я буду делать, когда ни их, ни Ямбы не станет у меня. Надо сказать, что к этому времени и моя верная подруга и помощница стала заметно терять силы. Не следует забывать, что, когда я впервые встретил ее на безлюдном острове, она была уже стареющая женщина, по местным понятиям, иначе говоря, ей было около тридцати лет.
Как ни готовился я к страшному удару — потере моих детей, тем не менее никогда в жизни я не забуду кончины моего сына. Он подозвал меня к себе и сказал, что он очень счастлив, что умирает, потому что он чувствовал, что никогда не будет в силах пробиться в жизни сам, без посторонней помощи, и переносить все то, что переносят его сверстники, другие туземные мальчики — а потому, добавлял он, он был бы только обузой для меня. Это был добрый, ласковый и очень умный мальчик; его умственные способности были развиты не по его годам и все ровесники его, дети туземцев, в этом отношении далеко отстали от него. Он говорил со мною по-английски, потому что я научил его и его сестренку этому языку и в последние минуты я, наконец, узнал, что его ужасно мучило и терзало сознание, что он никогда не мог соревноваться со своими товарищами, другими чернокожими мальчиками, в играх и забавах, в которых те проявляли свою силу и ловкость, и он знал, что, не будь моим сыном, он был бы отверженцем в своем племени. Последние слова его, которые я едва мог разобрать, были те, что он сумеет быть лучшим для меня помощником в Стране Духов, чем здесь, на земле. Он до последней минуты был в полной памяти, и когда я, опустившись на колени подле его постели из душистых листьев эвкалиптуса, склонился над ним, чтобы уловить последнее его дыхание, он чуть слышно пролепетал мне, что он вступает в прекрасную незнакомую страну, где птички поют не смолкая, а цветы цветут не увядая всегда; он говорил, что чудные голоса духов зовут его и он чувствует, что что-то неудержимо влечет его туда. Я не стану говорить о своих личных чувствах в эти минуты, скажу только, что я целовал своего мальчика в глаза и в губы; затем, с чуть слышным: «Прощай, они пришли за мной», он тихо отошел в вечность.
Я знал, что так должно было случиться. Несколько дней спустя и моя маленькая дочка, единственный оставшийся у меня ребенок, вдруг захворала и была так слаба, что вскоре последовала за своим братишкой в страну, где нет ни забот, ни горя. Несчастья мои, казалось, превзошли всякую меру, но величайшее из них ожидало меня еще впереди. Я упоминал уже о том, что у Ямбы появились симптомы различных болезней — несомненных спутников старости. Я не мог не замечать, с чувством затаенного страха и ужаса, что ее прежняя бодрость духа и живая сообразительность, бойкий находчивый ум стали изменять ей, не говоря уже о замечательной эластичности ее движений и удивительной физической выносливости, какими она отличалась в былое время. Теперь она не могла уже сопровождать меня в те дальние и интересные экскурсии, которые мы с ней постоянно делали в течение стольких лет. Кожа ее стала как-то вянуть и морщиться, и она постепенно делалась совершенно старухой. Это явилось причиной того, что на меня стали находить припадки уныния и горького отчаяния. Я часто сидел дома отчасти потому, что уже давно изучил всю эту страну, а также и вследствие отсутствия своей верной спутницы, моей самоотверженной и неоцененной помощницы Ямбы. Я постоянно тешил себя надеждой, что моя жена только временно прихварывает, и что она так ослабела только вследствие того горя, которое постигло нас в последнее время. Но увы! Она слабела день ото дня. Мы оба знали, что конец ее близок, но по какому-то молчаливому соглашению никогда не намекали на эту близкую катастрофу. Каждый раз, когда я останавливал на ней свой пытливый, вопрошающий взор, с тщетной надеждой отыскать в ее чертах какие-либо признаки улучшения в ее состоянии, она делала вид, что вовсе не замечает этого, и продолжала заниматься своим делом, как ни в чем не бывало.
Иногда я уводил ее с собою в далекую прогулку, которая оказывалась, в сущности, свыше ее сил, только для того, чтобы обмануть и потешить и себя, и ее обманчивой надеждой. И она, бедняжечка моя, шла через силу для того, чтобы доставить мне хотя бы минутное успокоение; так, иногда она принималась скакать, прыгать и бегать впереди меня, резвясь, как дитя, для того только, чтобы доказать мне, что она все еще сильна, молода и весела, как прежде, и вслед за этим, поистине трагическим усилием над собой она старалась всячески скрыть от меня свое изнеможение. Однако вскоре ей пришлось совершенно отказаться от прогулок и видя, что силы окончательно изменяют ей, она собралась с духом и сказала мне однажды, что она знает, что ей недолго осталось жить и что в сущности, она даже очень рада умереть, потому что тогда мне будет легче вернуться в цивилизованные страны, достигнуть этой заветной цели, к которой я стремился всегда в продолжение стольких лет. Она принялась доказывать мне, что теперь это уже будет не так трудно, потому что я уже встречался и имел случай завязать некоторые сношения с белыми людьми, а кроме того, до нас давно уже стали доходить вести о проведении трансконтинентальной телеграфной линии от Аделаиды до Порт-Дарвина. Едва успела она заговорить о своей смерти, как я почти обезумел от горя. Мысль, что ее не будет со мной, была столь ужасна для меня, что при одном упоминании об этом я не помнил себя от горя, ужаса и отчаяния и, бросившись подле нее на землю, рыдал, как безумный.
Я уверял ее, что мне все равно, сколько бы лет мне ни пришлось прожить здесь, среди чернокожих ее собратий, только бы она всегда была со мною, я старался всеми силами уверить ее, что она не только не умрет, а вернется вместе со мной на мою родину и там, перед лицом белых людей, я прославлю ее безграничную преданность и ее достоинства. Но так как на все эти речи она только печально улыбалась, я переменил тему разговора и перешел к воспоминаниям о прошедшем. Стал перебирать всю свою жизнь с того самого момента, когда она была заброшена на безлюдный остров Тимбр; при воспоминании о всех пережитых нами вместе лишениях и страданиях, радостных и счастливых делах всей этой дружно прожитой жизни, она тоже не выдержала и разразилась слезами; тогда мы долго плакали в объятиях друг друга.
Я забыл сказать, что к этому времени она уже приняла христианство и сделала это исключительно по своему собственному желанию и убеждению. Она так безгранично верила в мою мудрость и в мои знания, что постоянно просила меня рассказать ей все о моей религии для того, чтобы и она могла ее принять и верить тому же, чему верю я. Как большинство вновь обращенных, она была преисполнена самой пылкой горячей веры и энтузиазма и теперь, в эту трудную минуту, старалась побороть в себе страх близкой смерти, уверяя меня, что она не боится смерти, потому что уверена в возможности охранять меня больше и лучше, чем прежде. «Как бы все было со мной иначе, если бы я осталась жить среди своего народа, — говаривала она, — я и теперь бы все еще продолжала верить, что величайшей для меня честью после смерти — было бы превратиться в какое-нибудь животное, а теперь, я знаю, что светлое, счастливое будущее ожидает нас всех там, в небесах и что в определенный срок и ты придешь туда и мы свидимся там, чтобы никогда более не расставаться».