Приключения Ружемона
Шрифт:
Следуя за мной в нескольких саженях расстояния, Гибсон вдруг крикнул мне, что лошадь под ним сейчас падет. Ваа'дег пала раньше, так что я хотел сколько можно поберечь эту: до видневшейся на западе гряды холмов оставалось еще 25–30 миль; я решил отказаться от мысли добраться до них и повернул обратно, следуя по тому же следу. Между тем лошадь под Гибсоном окончательно ослабела, чем ставила нас обоих в весьма затруднительное положение: она была совершенно не в состоянии везти своего седока и все старалась лечь. С милю мы вели ее в поводу, но затем она повалилась и тут же пала. Моей кобыле теперь приходилось везти седло Гибсона и весь его вьюк. Мы продолжали путь пешком и верхом, поочередно садясь на лошадь. Отложив около тридцати миль обратного пути от того места, которое я назвал Кегс, я крикнул Гибсону, который ехал впереди меня, чтоб он остановился и подождал, когда я подойду к нему. К этому времени у нас оставалось не более полулитра воды и мы поделили ее между собой. Тогда я сказал ему: „Слушайте, Гибсон, вы сами видите, что мы в ужасно трудном положении, имея всего одну лошадь на двоих. Итак, ехать может только один из нас, а другой должен остаться здесь. Я останусь, но только выслушайте меня хорошенько. Если наша кобыла не получит вскоре воды, то и она падет, а потому поезжайте прямо, доезжайте до Кегса, если возможно, сегодня к вечеру и напоите ее. Теперь, когда у нас с вами осталась всего одна лошадь, на ее долю будет приходиться тем большее количество воды. Завтра, рано поутру, вы увидите перед собою, на расстоянии 25 миль от Кэгса, Раулинсон. Поезжайте все время по нашему следу и не уклоняйтесь от него. Напоив лошадь и наполнив водой меха, оставьте и на мою долю столько воды, сколько возможно. Запомните, что я рассчитываю на вас, — что вы приведете мне помощь“.
Гибсон ответил, что если бы у него был компас, то ему легче было бы продолжать путь ночью. Я знал, что он нисколько не понимал компаса, так что последний не мог быть ему полезен: сам я не раз старался объяснять его употребление Гибсону и знал, что все эти толкования мои пропали даром. Кроме того, тот компас, который я имел при себе, был совершенно особой конструкции и мне очень не хотелось расставаться с ним, тем более, что у меня другого не было. Но так как он очень настаивал на этом, я отдал его ему, и он тронулся с места. Я еще крикнул ему вдогонку, чтобы он не уклонялся от следа; он ответил: „Ладно!“, а вслед за тем почти тотчас же скрылся из глаз.
У меня не было никакой другой пищи, кроме одиннадцати кусков завалявшейся копченой конины весом около полутора унций каждый.
Первого мая, как я узнал впоследствии, в час пополуночи, я прибрел в наш лагерь и с рассветом разбудил Тишкинса. Он уставился на меня, как будто я был не живой человек, а какой-то выходец с того света. Я спросил его, видел ли он Гибсона, так как прошло уже около восьми суток с тех пор, как я расстался с ним, но здесь его не видели. Первым делом было, конечно, отыскать труп несчастного Гибсона. Шестого мая мы, наконец, прибыли к тому месту, где наш злополучный товарищ сбился с пути. Пока он шел по следу, нетрудно было проследить его путь, но затем несчастный почему-то покинул след и стал удаляться к югу, где ему пришлось взбираться и спускаться по весьма крутым и мало доступным песчаным холмам. Мы нашли следы небольшого костра на том месте, где он покинул наш конский след. Ошибся ли он, следуя по компасу, или же произвольно изменил направление — трудно решить, — но вместо того, чтобы идти к востоку, как ему следовало, он пошел на юг или почти по тому направлению.
Мне было очень горько при мысли, что несчастный в свои последние минуты сознания должен был еще скорбеть и горевать о том, что благодаря тому, что он заблудился, и я также обречен на неминуемую гибель.
Я назвал эту грустную местность, лежащую между Раулинсоновской грядой и следующим водяным пространством, которое, вероятно, должно было находиться где-нибудь дальше к северу, Гибсоновской степью в честь первой ее жертвы.
Вернувшись в лагерь после этих бесплодных поисков, мы разобрали кое-какие вещи покойного Гибсона и нашли старую записную книжку, какую-то песню в честь чарки и вина, а также брачное свидетельство Гибсона. Он никогда не говорил нам, что он женат, и никто из нас не знал об этом».
После смерти и похорон Гибсона я решил переселиться подальше на север и, согласно этому моему решению, окончательно поселился со всем своим семейством (женой и двумя детьми, мальчиком и девочкой, родившимися у меня во время пребывания моего на берегу лагуны) в живописную горную местность под тропиками, миль 200 или 300 к северу от лагуны. Я имел намерение лишь временно поселиться здесь, но у меня явились новые связи, и к тому же мои малютки были далеко недостаточно сильны, чтобы предпринять столь трудное и дальнее путешествие, какое я имел в виду. Здесь я должен сказать, что сделал роковую ошибку, пожелав воспитать их иначе, чем воспитывают своих детей туземцы.
На пути нашем к северу произошел следующий случай: однажды Ямба прибежала ко мне, буквально дрожа от ужаса, и объявила мне, что она набрела на невиданный и неведомый след, очевидно, след какого-то громадного животного — такого страшного чудовища, о котором здесь не имеют никакого понятия. Она повела меня к тому месту, где видела таинственный след, приведший ее в такой неописанный ужас, но который я тотчас же признал за след верблюда. Не знаю почему, но я решил идти по этому следу, хотя он был далеко не свежий, здесь прошел верблюд, может быть, за месяц или даже и того раньше, а потому нагнать караван, конечно, не было ни малейшей надежды, но я рассуждал так, что, идя по этому следу, мог найти какие-либо брошенные или оброненные предметы, которые могли мне быть полезны. Как бы то ни было, но мы шли по этому следу в течение нескольких недель или, быть может, даже месяцев: мы находили множество жестянок от мясных и других консервов, которые мы впоследствии применяли в качестве посуды. Однажды я набрел на иллюстрированный номер журнала; то был сиднейский журнал 1875 или 1876 года. Это был полный номер, даже в обложке, и, как мне ясно помнится, в этом номере был рисунок, изображающий скачки, кажется, в Парраматта. Я тут же расположился в кустах и с жадностью принялся читать этот журнал. Ямба к этому времени уже достаточно ознакомилась с английским языком, а потому я стал читать вслух. Не смею, конечно, утверждать, что она понимала все, что слышала, но она видела, что я до крайности заинтересован и обрадован этой находкой, а потому и она была рада пробыть подле меня целые сутки и слушать мое чтение. Читатель, вероятно, успел уже заметить, что при всех обстоятельствах и условиях нашей жизни я был доволен моей верной Ямбой, всегда столь преданной, заботливой и любящей. Итак, хотя мы в продолжение нескольких недель шли по этому следу, все же не нагнали каравана верблюдов. Мне показалось, что Ямбе, в конце концов, стало докучать это упорное следование по чужому следу, да и сам-то я сознавал, что это пустая трата времени. Трудно сказать, какой драгоценностью являлся для меня этот журнал; я читал и перечитывал его до тех пор, пока не заучил наизусть всего его содержания от начала до конца, не исключая даже и объявлений. В числе последних меня особенно поразило одно, помещенное, вероятно, исстрадавшейся матерью, разыскивающей какие-либо сведения о своем пропавшем сыне. Это объявление невольно навело меня на мысль о моей матери. Но, благодарение Богу, думал я, она-то не имеет надобности разыскивать меня: я знаю, что она теперь уже примирилась с утратой сына и не питает уже ни малейшей надежды увидеть меня живым, потому что считает давно умершим. И странно, это размышление примирило меня с мыслью о моем отчуждении от всего цивилизованного мира. Если бы я мог допустить, хотя на мгновение, что моя мать еще питает надежду когда-нибудь увидеть меня и что она переживает мучительные сомнения относительно постигшей меня участи, мне кажется, я бросил бы все на свете и решился бы положительно на все, чтобы вернуться к ней. Но я наверное знал, что она слышала о гибели «Вейелланда» и давно уже примирилась с потерей сына, считая его безвозвратно погибшим.
Трудно себе представить, с каким наслаждением я читал и перечитывал свой журнал; рисунки, помещенные в нем, я показывал своим детям, а также и своим чернокожим дикарям, и последние приходили в неописанный восторг от этих изображений, в особенности от картины скачек. С течением времени листы журнала стали рваться, и я сделал для них прочную обложку из шкуры кенгуру. В настоящее время вся библиотека моя состояла из Нового Завета в англо-французском тексте и этого журнала.
Теперь я расскажу об одном очень важном явлении в связи с этим случайно найденным мною периодическим изданием. Пробежав его в первый раз, я испытал такое сильное волнение, что, право, даже опасался некоторое время за свой рассудок. Дело в том, что в журнале на довольно видном месте я прочел следующую фразу: «Депутаты Эльзаса и Лотарингии отказались вотировать в германском рейхстаге».
Так как мне ничего не было известно о кровопролитной войне 1870 года и об изменениях, происшедших на карте Европы, явившихся последствием этой войны, то фраза эта поразила меня до крайности: я положительно не верил своим глазам, читал и перечитывал эти слова все снова и снова, все более и более удивляясь тому, что я читал. «Боже правый! — восклицал я чуть ли не в сотый раз. — Как попали в германский рейхстаг депутаты Эльзаса и Лотарингии? Что они могли делать там?» Наконец, замечая, что вопрос этот слишком волнует меня, и что я положительно выхожу из себя, я отбросил в сторону журнал и пошел дальше.
Но это не помогло, я все обдумывал этот самый вопрос, и он казался мне до того непонятным и необъяснимым, что я пришел, в конце концов, к тому убеждению, что, вероятно, я не так прочел или неверно понял смысл фразы, что глаза мои обманули меня. И вот я бегом вернулся назад, поднял журнал вторично и снова ясно увидел перед глазами те же слова. Напрасно я подыскивал им объяснение и, в конце концов, мне взбрело в голову, что вследствие какой-то неправильности функций моего мозга буквы кажутся мне не теми, каковы они в действительности, и что я, по всем вероятиям, теряю рассудок. Даже и Ямба не могла мне вполне сочувствовать на этот раз, потому что дело это было такого рода, что я не в силах был бы растолковать ей так, чтобы она поняла меня. Я всячески старался окончательно выкинуть эту мысль из головы, но этот непонятный, мучивший меня до физической боли параграф так и звучал у меня в ушах, так и стоял в моих глазах до тех пор, пока я чуть было не впал в идиотизм.
Что меня спасло от окончательного умопомешательства, так это то, что мы пришли в благословенную гористую страну, которую я избрал местом своего пребывания. Я ничуть не преувеличиваю, если скажу, что мое новое место жительства в самом центре австралийского материка было поистине раем земным. Травы и папоротники были здесь удивительной вышины; местность гористая, защищенная от ветров и украшенная великолепными лесами эвкалиптов и белой резины.
В долине я построил себе дом таких размеров, каких туземцы никогда не видали раньше: он имел 20 футов в длину, 18 футов в ширину и около 10 в высоту. Внутри весь дом был разукрашен папоротниками, боевым оружием и звериными шкурами всех сортов, а затем на самом видном месте красовался меч пилы-рыбы, трофей моей победы над мнимым нечистым духом лагуны. Дом мой, конечно, не имел очага, так как вся стряпня всегда производилась под открытым небом; стены дома были построены из неотесанных бревен, а пазы замазаны землей от муравейников. Хотя я и сказал выше, что построил себе дом, но в сущности выражение это не совсем точно; вернее было бы сказать, что Ямба и остальные женщины построили его под моим руководством, так как сам я не смел срубить ни единого дерева, потому что такого рода труд считался унизительным для мужчины и главы семьи. В сущности, я не имел надобности в доме, но для меня являлось особым наслаждением сознание, что вот это строение — мой дом, моя собственность, мой родной уголок.