Приключения Ружемона
Шрифт:
Я, как сейчас, помню, все мы стояли вокруг него, выжидая момента, когда он откроет глаза, — и вот, он медленно открыл их, а взгляд его остановился на мне. Этот безмолвный взгляд потряс меня до глубины души: я понял сразу, что на меня глядит разумное существо, человек в полном своем уме. Первое его слово было: «Где я? Кто вы такой?» Дрожащий и взволнованный, я опустился на колени подле него и подробно рассказал ему все, как я его нашел, и что он вот уже два года как живет со мной; я указал ему на нашего верного Бруно, который неотлучно всегда находился при нем, не раз охранял его от ядовитых змей и приводил домой из далеких прогулок. Я сообщил ему, что он находится теперь в самом сердце Австралии, и послал Ямбу в наш шалаш за письмом, которое мы тогда нашли на дороге. Письмо это я прочел ему вслух, но он не сказал мне, кто был автор этого письма. Сначала он слушал меня с крайним удивлением, которое затем сменилось утомлением, а потом полнейшим упадком сил. Он попросил меня вынести его из шалаша на солнышко, что я тотчас же сделал; здесь, под открытым небом, он как будто немного ожил. Я прилег подле него и завязал с ним другой разговор. Он сказал мне, что зовут его — Гибсон, и что он был одним из участников экспедиции Жиля в 1774 году.
С этого времени я ни на минуту не отлучался от него ни днем, ни ночью. Когда он чувствовал себя посильнее, то много рассказывал мне об этой экспедиции, но я не вполне уверен, была ли то ложь, бред или истина, а потому не решаюсь передавать здесь того, что я слышал от него. Он, по-видимому, вполне сознавал, что умирает, но это скорее радовало, нежели печалило или огорчало его. Очевидно, он уже слишком исстрадался, слишком устал жить, чтобы желать проводить еще долее эту жизнь.
Я познакомил его с Ямбой, и мы общими силами делали все возможное, чтобы развлечь и развеселить его, но он слабел с каждым часом все более и более. Незадолго перед концом взгляд его вдруг принял какое-то напряженное выражение, и я видел, что он медленно начинает отходить. Мысль, что скоро всему конец, была для меня отрадна; я бы солгал, если бы сказал противное. Уже за несколько недель я ясно видел, что он не будет жить; день за днем в нем совершалась борьба жизни со смертью и я, глядя на это, до того измучился, что, право, этот человек становился для меня непосильной тягостью. Кроме того, он вообще не мог жить той жизнью, какой жили мы с Ямбой: кожа у него была до того нежна, что нам приходилось постоянно заботиться об одежде для него, некоторое время он обходился своей рубашкой, но, когда она износилась, нам пришлось сшить ему одеяние из шкур; ноги его были тоже до того чувствительны, что он положительно не мог ходить босиком, и приходилось постоянно обувать его в сандалии из шкур, да и те часто натирали ему ноги. Во время своей последней болезни он целые дни проводил под открытым небом на солнышке, — и только на ночь я вносил его в шалаш и укладывал в гамак, который я давно уже сплел для него. Ямба еще раньше меня поняла, что он умирает, и теперь ей было страшно жаль его, но что могла она сделать. Мы испробовали на нем действие знаменитой целебной травы «pecnon», но и она не оживила его. Эта «pecnon» — особого рода лист, который туземцы жуют при упадке сил, угнетенном состоянии духа и т. п. недугах, и он имеет на них удивительно бодрящее и веселящее действие.
В день его кончины приготовил ему душистую и мягкую постель из листьев эвкалипта; в последние его минуты при нем были его жена, прекраснейшая, преданная и любящая девушка, Ямба, я и Бруно.
Бедняга Бруно, очевидно, прекрасно понимал, что его друг не жилец на этом свете; он целыми часами лизал его руки, грудь и, не находя ответа на свою ласку, свертывался клубочком, как можно ближе к нему, и подолгу лежал не шевелясь; затем он тихо, поджав хвост выходил из шалаша и принимался жалобно выть. Бедный Гибсон! Женщины особенно любили его за то, что он никогда не уходил с мужчинами ни в какие походы или экскурсии, а всегда оставался с ними и с Бруно, который в течение этих двух лет положительно ни на минуту не разлучался с ним не только днем, но и ночью, и даже спал всегда вместе с ним.
Глядя на его бледное, страшно исхудавшее лицо и впалые глаза, я видел, что сейчас должен быть конец. Я присел подле него на колени и держал в своих руках его руку. Вдруг он сделал невероятное усилие и, обернувшись ко мне, спросил: «Слышите вы что-нибудь?» Я прислушался и отвечал отрицательно. «А я слышу чьи-то голоса, — сказал он, — мне кажется, что это друзья мои зовут меня». Я подумал, что он бредит, но он смотрел на меня совершенно осмысленно и, казалось, угадал мою мысль. «Нет, — сказал он, — я отлично знаю, что говорю, они меня зовут, они пришли за мной! Наконец-то!» Лицо его осветилось бледной улыбкой, которая скоро исчезла, он слабо сжал мою руку и прошептал: «Прощайте, я ухожу, и вы когда-нибудь придете туда, прощайте!» С этими словами несчастный страдалец тихо отошел в вечность. После похорон жена Гибсона, по установленному обычаю, трое суток оплакивала мужа и выла по нем, ударяя себя в голову камнями и костями и разбивая ее до крови, а затем, в продолжение целого месяца, обмазывала себя глиной в знак траура. Тело Гибсона не было предано земле; его набальзамировали травами и листьями, обмазали глиной и снесли на вершину одиноко стоящей скалы, где и оставили в небольшой пещере.
Туземцы были убеждены, что бедняга не умер, а только вернулся на свою родину, в Царство Духов, откуда он приходил к ним, а так как он был великий и хороший человек, то, без сомнения, должен опять вернуться в образе птицы или какого-либо другого животного.
Я лично был о Гибсоне иного мнения, чем туземцы; даже в то время, когда сознание вернулось к нему и он был в полном уме, покойный производил впечатление человека весьма ограниченного, стоящего на очень низком уровне умственного развития и совершенно не культурного. В силу этого я и не придавал особенного значения тому, что он мне говорил. Если не ошибаюсь, он говорил, что экспедиция, в которой он участвовал, покинула Аделаиду с целью пройти сухим путем через весь Австралийский материк. Так как эта экспедиция была прекрасно снаряжена, то участники ее долгое время не нуждались ни в чем и не терпели никаких лишений; словом, все шло благополучно. Но вот однажды двое из них отлучились из лагеря для исследований страны и он, Гибсон, заблудился в пустыне. Он полагает, что уже тогда мозги его пострадали от влияния солнца, потому что в первую ночь он даже не подумал разыскивать своих товарищей и главную стоянку, а преспокойно улегся спать под деревом. На следующее утро он, однако, довольно ясно осознал весь ужас своего положения и скакал весь день безостановочно все вперед и вперед, не думая ни о пище, ни о питье, в надежде, что скоро доберется до главного лагеря. Так он гнал своего коня до самой ночи; когда же наступила ночь, то конь его был окончательно измучен, а он все также блуждал в пустыне, томимый мучительной жаждой до потери сознании, потому что запас воды, бывший при нем, давно уже истощился. Проснувшись поутру, он, к немалому своему ужасу, увидел, что лошадь ушла, оставив его в совершенно безвыходном положении. Что было с ним дальше, он совершенно не помнил. Иногда ему смутно припоминалось, что он искал воды, но почти бессознательно, и он шел, шел, сам не зная куда, пока не потерял сознания и не лишился чувств. Сколько времени он блуждал в пустыне, когда я нашел его, он положительно не мог сказать, потому что не знал даже ничего о том, каким путем он был спасен от верной смерти.
Этот несчастный являлся довольно типичным представителем типа австралийских пионеров по своей внешности: ростом немного выше пяти футов, физически прекрасно развитый, с длинной густой бородой лопатой и прямодушным, но не умным взглядом голубых глаз. Ему было не более тридцати лет.
Слушая мой рассказ о том, что мне пришлось пережить в последние годы, он выказал искреннее сочувствие и затем сказал мне, что если я когда-либо вздумаю вернуться в общество подобных мне людей, то должен буду идти на юго-восток, так как Аделаида лежит именно в этом направлении. Кроме того, он сообщил мне, что главный трансконтинентальный телеграф будет проведен с севера на юг, и советовал мне следовать вдоль телеграфной линии, так как это самый кратчайший и верный путь.
Здесь я позволю себе привести несколько выдержек из книги Жиля «Австралия, дважды пройденная», в которой изложены самим главой экспедиции некоторые подробности о Гибсоне.
Жиль совершил всего до пяти экспедиций, с целью исследования страны, в центральную часть Южной Австралии и в Западную Австралию, между 1872 и 1876 годами. О своей второй экспедиции, участником которой был злополучный Гибсон, Жиль пишет следующее: «Я уведомил своего друга, барона фон Мюллера, о неудаче моей первой экспедиции по телеграфу из Шарлотт-Ватерс, и он тотчас же энергично принялся за дело, так что в весьма непродолжительном времени собрал для меня новые средства, на которые я мог бы продолжать свои труды. В конце января 1873 г. я прибыл в Аделаиду, где собрал своих товарищей; а в начале марта мы не спеша тронулись с места, направляясь к Бельтана через Финис Спрингс до Пика. Здесь нас радушно встретили гг. Багот на Каттль-Стешен (Cattle Station, т. е. станция скота) и Блуд (Blood), член телеграфного департамента. Здесь мы оставили всю нашу поклажу и продали Баготу наш фургон или повозку, а себе купили двадцать вьючных и четырех верховых лошадей.
Здесь же ко мне подошел небольшого роста молодой человек и осведомился, помню ли я его. Он сказал мне, что его зовут Альф. Лицо его показалось мне знакомо, но я не мог припомнить, где видел его. Тогда он сообщил, что имя его Альф Гибсон и что он видел меня на северо-западном повороте Муррея, и просил взять его с собой. На это я сказал ему: „Хорошо, я согласен, но скажите, умеете вы ковать лошадей? Умеете вы ездить? Умеете вы голодать? Умеете ли терпеть жажду? И что вы скажете, если туземцы пожелают заколоть вас своими копьями?“ Он сказал мне, что знает все это и не боится туземцев. Конечно, этот Гибсон был не такого сорта человек, за которым я бы полез в болото, но люди были редки в то время и лишний человек не мешал мне, к тому же ему, очевидно, так хотелось отправиться с нами, что я согласился взять его с собой.
Экспедиция наша состояла теперь из четырех лиц: моей собственной персоны (Эрнеста Жиля), мистера Вильяма Генри Тишкинса, Альфа Гибсона и Джемса Эндрюса, при двадцати четырех лошадях и двух собаках.
В конце апреля или начале мая 1874 г. Гибсон и я направились к западу. Я ехал на Ра1Г ГЛаМ оГ Регг. п (название лошади), а Гибсон на высоком иноходце Вас1дег, третью лошадь мы пустили под вьюк, нагрузив ее двумя мехами воды, содержащими до двадцати галлонов воды, что составляет 90 литров. Едучи рядом с Гибсоном, я рассказывал ему о различных экспедициях с целью исследования разных стран, о постигшей их участи, в большинстве случаев довольно печальной. — „Почему это во всех этих экспедициях столько людей гибнет? — сказал Гибсон. — Я бы не желал умереть здесь, в пустыне, при каких бы то ни было условиях!“
Затем мы поужинали копченой кониной. Было уже довольно поздно и кони наши очень нуждались в отдыхе, а главное — в питье, особенно вьючная лошадь, которая всю ночь бродила около нашего лагеря, всячески стараясь добраться до наших запасов воды. Один небольшой мех с водой мы повесили на дерево и вот, моя кобыла прямо подошла к тому месту, где висел наш мех, и схватила его зубами так, что выбила пробку; вода, которой мы так дорожили, струей брызнула из меха. Теперь Гибсон стал каяться, что обменял иноходца на вьючную лошадь, с которой было довольно трудно, во-первых, потому, что она была тугоуздая, а во-вторых, грузная и ленивая. Во весь этот день дул знойный северный ветер, а на следующее утро, 23-го апреля, в воздухе чувствовалась какая-то странная сырость и меня мучило весь этот день какое-то тяжелое предчувствие, подобное, вероятно, тем предчувствиям, какими обладали древние авгуры, так как после этого дня я уже не видал Гибсона.