Приключения Ружемона
Шрифт:
Чувство неизъяснимого бешенства, бессильной злобы, ненависти и безумного отчаяния овладели мною после того, как белые скрылись из виду. Как видно, в глазах каждого белого я был каким-то отверженным парией, и рука каждого из них всякий раз подымалась на меня.
Разочарование за разочарованием с одной стороны и постоянные увещания Ямбы и ее единомышленников, относившихся ко мне с такой любовью и радушием, мало-помалу примиряли меня с жизнью среди дикарей, и в душу мою медленно стала прокрадываться мысль, что мне никогда не удастся вернуться в цивилизованный мир, а потому следует покориться своей участи и остаться там, где я был. С неизъяснимой горечью я думал о том, что должен вернуться к тем племенам чернокожих туземцев, которые живут в горах, где мы уже гостили некоторое время, и поселиться с ними там, где среди диких неприступных гор мы будем в безопасности от этих безжалостных, жестоких белых людей и их смертоносного оружия. И я, действительно, пошел обратно в сопровождении верной Ямбы и неразлучного Бруно. Мы не пошли прямо на север, как надо было полагать, судя по нашему намерению поселиться где-нибудь в горах, если не навсегда, то уж во всяком случае на наступающую зиму. Зимовать там, где мы находились в данный момент, было немыслимо, во-первых, потому что здесь было слишком холодно, а во-вторых, потому что Ямба здесь лишь с большим трудом находила коренья, да и животными страна эта была не Богата.
И вот, несколько дней спустя после этого принятого мною решения, мы безмолвно и уныло брели по дороге, постепенно удаляясь от той гряды холмов, которая преграждала путь к югу, как вдруг Ямба тихонько вскрикнула и остановилась, указывая на несомненные, отчетливые следы человеческих ног на песке и уверяя меня, что это след белого, лишившегося рассудка и бесцельно бродившего по этой ужасной бесплодной пустыне. Ей, конечно, не трудно было решить, что это след белого, а не туземца. Но как могла она знать, что он лишился рассудка? На это она дала следующее объяснение, весьма простое в сущности: следы эти оставлены человеком, носящим обувь, что уже ясно доказывает, что он не туземец; затем, судя по тому, как эти следы бестолково скрещиваются, колесят и блуждают, ясно, что тот, кто оставил их, не в полном рассудке. Я все еще сгорал жаждой мести и в глубине души ненавидел белых; и вот у меня явилась мысль идти по следу, разыскать этого человека и выместить на нем свою злобу. Право, чувства мои были скорее чувствами чернокожего туземца, и сам я стал за это время таким же чернокожим дикарем, обуреваемым злобными инстинктами ненависти и мстительности! У меня даже явилось желание тайно преследовать тех четверых всадников и под покровом темной ночи предательски убить их всех.
В продолжение более двух суток мы с Ямбой шли по следам заблудившегося белого человека, которые описывали какие-то странные круги, постепенно все уклоняющиеся влево. Наконец, мы стали натыкаться на различные предметы, которые, очевидно, были разбросаны блуждавшим. Прежде всего мы нашли часть письма, адресованного кому-то, кажется, в Аделаиде; писано оно было, по-видимому, женщиной. Она поздравляла своего корреспондента с тем, что он является теперь участником экспедиции, которая намеревается пройти из края в край весь австралийский континент; что это доставляет ему громкую известность; что она желает ему счастья, удачи и успеха, и что никто не будет так рад его возвращению на родину, как она. Подписи не было.
Местность, по которой мы тогда шли, представляла собой бесплодную песчаную пустыню, изредка поросшую низкорослым терновником. Ямба шла вперед, разглядывая след. Вдруг она тихонько вскрикнула, нагнулась, подняла что-то и, обернувшись ко мне, показала большую шляпу (сомбреро), какую обыкновенно носят австралийские пионеры.
Пройдя немного, мы подняли мужскую сорочку, а затем — пару брюк, далее валялся ременной пояс и пара изношенных сапог. Взойдя на песчаный пригорок, мы вдруг увидели перед собою, на песке, всего в нескольких шагах от подножья пригорка, совершенно нагую человеческую фигуру, лежавшую лицом вниз. Мы быстро сбежали с пригорка и прямо наткнулись на него, но первое мое впечатление, когда мы очутились подле распростертого на песке человека, было то, что он мертв. Лицо его было слегка обращено в правую сторону, руки раскинуты, а пальцы судорожно впились в песок.
Я никогда не забуду того чувства неизъяснимого волнения, с каким мы с Ямбой прикоснулись к этому несчастному. Когда я перевернул его лицом кверху и убедился, что он дышит, то испытал чувство беспредельной радости и благодарности к Богу.
«Слава Создателю! — подумал я. — Наконец-то я нашел себе товарища, который снова приведет меня в соприкосновение с внешним миром!»
О непримиримой ненависти и злобе не было и помину, — все зло, накипевшее во мне, сменилось чувством беспредельной жалости при виде этого человека. Сколько всякого рода мук, лишений и страданий должен он был вынести, прежде чем дошел до такого печального состояния! Единственной моей заботой теперь было — привести его в сознание и вернуть к жизни.
Прежде всего, я смочил его рот водой, которую Ямба всегда имела при себе в своеобразном бурдючке из шкуры опоссума, а затем принялся сильно растирать его, стараясь восстановить кровообращение. Вскоре наш небольшой запас воды истощился, и тогда Ямба предложила сбегать опять к водоему и снова наполнить наш бурдючок. Она пробыла в отсутствии около часа, и все это время я не переставал массажировать моего больного, но, несмотря на все мои старания, в нем не заметно было ни малейших признаков возвращения к жизни. Когда Ямба вернулась со свежим запасом воды, я попытался было заставить своего пациента проглотить несколько капель этой живительной влаги, но и это не удалось мне. Тогда мы дотащили его до ближайшего дерева; прислонив больного к нему, я смочил водой его сорочку и обернул ему горло, между тем как моя усердная помощница брызгала на него водой и растирала ему пульс и виски.
Наконец, он издал какой-то звук: не то хрип, не то стон; я вздрогнул, нервная дрожь пробежала по моему телу, точно электрический ток. Тогда, полагая, что он теперь будет в состоянии проглотить несколько капель воды, я осторожно влил их ему в рот. Он, действительно, проглотил, но сознание все еще не возвращалось. Между тем уже совсем стемнело, и мы решили остаться здесь до утра. Мы с Ямбой поочередно дежурили над больным и все время смачивали ему губы и язык водой. Под утро он уже ожил настолько, что открыл глаза и взглянул на меня.
Как страстно ждал я этого взгляда, и как ужасно было мое разочарование: на меня смотрели совершенно бессмысленные глаза, очевидно, ничего не сознававшие. Все еще не теряя надежды, я приписал эту бессмысленность взгляда его болезненному состоянию. Мне хотелось закидать его вопросами, узнать: кто он такой, откуда, как сюда попал, какие вести он имеет о внешнем мире и т. п., но я сдерживался и заботился только об одном, как бы окончательно привести его в чувство. Еще до полудня он уже настолько пришел в себя, что мог сидеть, а спустя несколько дней был уже в состоянии сопровождать нас к водоему, где мы расположились на стоянке и пробыли там до тех пор, пока он не оправился окончательно, т. е. не стал бродить без посторонней помощи.
Но вы, вероятно, хотите спросить меня, неужели этот человек за все время не проронил ни слова. Наоборот, он говорил очень много, и я с жадностью ловил каждый звук, но все это был удивительно многословный лепет без всякой связи и смысла. Иногда он исподтишка глядел на меня и затем замечал, подмигивая насмешливо кому-то, будто он вполне уверен, что мы идем не тем путем, каким бы следовало. Между тем, мы одели его в его платье, подобранное нами на пути, так как он ужасно страдал от палящих лучей солнца.
Долго я не хотел верить, что этот несчастный — неизлечимо помешанный. Я не отходил от него ни на шаг ни днем, ни ночью, все ожидая от него какого-нибудь здравого слова. Однако горькая истина стала, наконец, ясна для меня, и мы оба, т. е. и Ямба, и я, поняли, что вместо отрады и утешения, какие надеялись найти в обществе этого человека, мы только нажили себе страшную обузу и очутились в несравненно худшем положении, чем были. Мы теперь шли обратно тем же путем, каким шли раньше, но вперед продвигались очень медленно вследствие того, что наш новый товарищ был еще слаб. Я пытался несколько раз вызвать его на осмысленные ответы, но он только бормотал что-то непонятное, точно малый ребенок. Я пробовал и бить, и угрожать, и уговаривать, но все было напрасно. Вскоре я сознал, что это бессмысленное существо — положительно мельничный жернов, навязанный мне на шею. Иногда у него являлась фантазия сесть и сидеть несколько часов кряду на одном месте и тогда ничто не могло его заставить сдвинуться, пока он сам того не пожелает.