Приключения Тома Сойера (др. перевод)
Шрифт:
— Жук-скакун, расскажи, да всю правду доложи! Жук-скакун, расскажи, да всю правду доложи!
Песок зашевелился, из него показался на миг черный жучок, тут же, впрочем, испуганно нырнувший назад.
— Молчит! Ну, точно, ведьма поработала! Так я и знал!
Том хорошо понимал, что с ведьмой особо не потягаешься, и, впав в уныние, сдался. Однако тут ему пришло в голову, что хорошо бы хоть выброшенный им шарик найти, и он приступил к усердным поискам. Но и этот шарик будто сквозь землю провалился. В конце концов, Том вернулся к сокровищнице, встал точно на то место, на каком стоял, когда выбросил шарик, достал из кармана другой и метнул его тем же манером, произнеся при этом:
— Брат, иди ищи брата!
Он проследил за шариком, подошел
И в этот миг к Тому прилетел по зеленым тропам леса звук игрушечной жестяной трубы. Он торопливо сбросил куртку и штаны, препоясался одной из подтяжек, развел ветки росшего за гнилым стволом куста, в котором были укрыты грубой работы лук и стрела, а с ними сооруженный из рейки меч и жестяная труба и, сцапав все это, прыжками понесся прочь от куста, босой, в развевающейся рубашке. Затем он, остановившись под огромным вязом, протрубил ответный сигнал и, привстав на цыпочки, опасливо высунул голову из-за ствола вяза, и начал озираться по сторонам. При этом он негромко произнес, обращаясь к воображаемой шайке:
— Держитесь, мои славные товарищи! Сидите в засаде, пока я не протрублю.
Вскоре из леса выступил Джо Харпер, так же легко одетый и тяжело вооруженный, как и Том. Том окликнул его:
— Стой! Кто ты, вступивший в Шервурдский лес без моего дозволения?
— Гай из Гисборна, ни в чьих дозволениях не нуждающийся. А кто ты, осмелившийся… осмелившийся…
— Осмелившийся держать здесь речи столь наглые, — подсказал ему Том, ибо говорили они «по книге», заучив наизусть каждое слово.
— Кто ты, осмелившийся держать здесь речи столь наглые?
— Кто я? Я Робин Гуд, о чем скоро проведает твой жалкий труп.
— Так ты и есть тот знаменитый лиходей? Что же, я рад буду поспорить с тобой о дозволеньях для тех, кто желает пройти этим славным лесом. Иду на ты!
Оба схватились за деревянные мечи, побросали всю остальную оснастку на землю, встали, ступня к ступне, в боевые позиции, и приступили к серьезному, продуманному поединку: «два удара один, два удара другой». Спустя недолгое время Том сказал:
— Что ж, если ты изучил все приемы врага, так бейся живее!
И они начали «биться живее», пыхтя и потея. Наконец, Том крикнул:
— Ладно, падай! Падай! Чего ты не падаешь?
— Вот еще! Сам бы и падал. Тебе-то потуже моего приходится.
— А это ничего не значит. Как я могу упасть, если этого нет в книге? Там сказано: «И он, наотмашь ударив слева, поразил злосчастного Гая из Гисборна в бок». Так что поворачивайся ко мне левым боком, и я тебя поражу.
С авторитетами не поспоришь — пришлось Джо повернуться, получить удар наотмашь в бок и упасть замертво.
— Ну ладно, — сказал он, вставая, — теперь давай я тебя убью. Так будет по-честному.
— Погоди, так нельзя, этого же нет в книге.
— Паршивая, значит, книга, вот и все!
— Хорошо, Джо, послушай, ты можешь немного побыть братцем Туком или сыном мельника Мачем и отлупить меня боевым шестом, а хочешь, я побуду пока Шерифом Ноттингемским, а ты Робин Гудом — вот ты меня и убьешь.
Джо это предложение устроило и он совершил все названные подвиги. Затем Том снова стал Робин Гудом и стал помирать, оттого что сила его истекла вместе с кровью из раны, за которой дурно ухаживала вероломная монахиня. После этого Джо, изображая всю шайку рыдающих разбойников, скорбно отволок Тома в лес, вложил лук в его слабеющие руки, и Том произнес: «Где падет эта стрела, там и похороните злосчастного Робин Гуда под зеленеющим древом». А затем пустил стрелу и упал навзничь и, глядишь, умер бы насовсем, если б не угодил при паденье в крапиву, отчего и вскочил с земли с неприличной для покойника прытью.
Наконец, мальчики оделись, попрятали свое снаряжение и направились к городку, горько сетуя дорогой о том, что разбойников больше нет, и гадая, чем способна современная цивилизация искупить эту потерю. И оба сошлись на том, что лучше провести один год разбойником Шервудского леса, чем
Глава IX
Кладбищенская трагедия
В этот вечер Тома и Сида отправили спать в половине десятого, как, впрочем, отправляли и всегда. Они прочитали молитвы, и Сид немедля заснул. Том же, охваченный тревожным нетерпением, лежал без сна и ждал. Когда ему стало казаться, что того и гляди наступит рассвет, он услышал, как часы отбивают десять. Кошмар! Он мог бы, конечно, вертеться с боку на бок, хоть как-то успокаивая этим расходившиеся нервы, да боялся разбудить Сида. И потому лежал неподвижно, глядя в темноту. В доме стояла гнетущая тишина. Но постепенно в ней начинали проступать едва уловимые звуки. Первым из них оказалось тиканье часов. Затем принялись загадочно потрескивать старые балки. Их примеру последовали ступеньки лестницы. Это, надо полагать, привидения вырвались на волю. Из спальни тети Полли доносилось мерное, приглушенное похрапывание. Потом назойливо застрекотал сверчок, а в каком таком месте, этого никакое человеческое хитроумие определить не смогло бы. Скоро ему стало вторить жутковатое тиканье засевшего в стене у изголовья кровати жучка-точильщика, и Тома проняла дрожь, ибо этот звук означал, что чьи-то дни уже сочтены. А тут еще безмолвие ночи нарушил далекий собачий вой, которому ответил другой, даже более далекий. Том страдал. В конце концов, он сказал себе, что время прекратило течение свое и наступила жизнь вечная; и стал вопреки собственной воле задремывать, — часы пробили одиннадцать, но он их не услышал. Тогда-то и начался, мешаясь с еще не обретшими ясных очертаний сонными видениями Тома, печальнейший на свете кошачий концерт. Тома пробудил звук поднимаемой соседом оконной рамы. А уж после крика: «Брысь, сатана!» и звона, с которым разбилась о заднюю стену тетушкина дровяного сарая пустая бутылка, сна у него не осталось ни в одном глазу, и всего лишь минуту спустя он, уже одетый, вылез в окно и пробежался на четвереньках по крыше «флигеля». Пару раз осторожно мякнув на ходу, он соскочил на крышу сарая, а с нее на землю. На земле его поджидал Гекльберри Финн с дохлой кошкой в руке. Мальчики торопливо скрылись во мраке и спустя полчаса уже шли, рассекая высокую траву кладбища.
Старинное, устроенное на обычный для западных штатов манер кладбище располагалось на холме, возвышавшемся в полутора с чем-то милях от городка. Кладбище окружал ветхий дощатый забор, кое-где клонившийся внутрь, в прочих местах — наружу, но нигде не стоявший прямо. Все оно сплошь заросло травой и бурьяном. Старые могилы все до единой просели, ни одного надгробного камня отыскать здесь было нельзя: над могильными холмиками торчали из земли округло опиленные сверху, изъеденные червями доски, кособочившиеся в поисках хоть какой-то опоры, однако оной не находившие. Когда-то на каждой из них значилось: «Священной памяти» Такого-то, ныне же большую часть этих надписей никто не смог бы прочесть и при свете дня.
В ветвях деревьев постанывал ветерок, и Том испуганно гадал, не души ли это покойников жалуются, что им не дают покоя. Разговаривали мальчики мало, да и то шепотом, ибо и время, и место с его торжественным безмолвием стесняли их сердца. Они отыскали нужный им еще высокий, свежий могильный холмик и залегли под росшими в нескольких футах от него тремя большими вязами.
Время, проведенное ими в молчаливом ожидании, показалось обоим долгим. Мертвую тишь нарушало только далекое уханье совы. Мысли Тома обретали все большую мрачность. Молчать и дальше ему стало невмогогту, и потому он шепотом спросил:
— Как считаешь, Гекки, нравится покойникам, что мы с тобой здесь торчим?
Гекльберри шепотом же ответил:
— Хотел бы я это знать. А жутковато тут, верно?
— Да уж.
Последовала долгая пауза — каждый из мальчиков молча обдумывал вопрос Тома. Затем Том прошептал:
— А скажи, Гекки, как по-твоему, слышит нас сейчас «Коняга» Уильямс?
— Понятное дело, слышит. По крайности, его душа.
Том, помолчав:
— Зря я не сказал «мистер Уильямс». Но я же не хотел его обидеть. Его все «Конягой» звали.