ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЮНГИ [худ. Г. Фитингоф]
Шрифт:
— Что же ты, Витя, спишь в форме? Разве так можно?..
Кто это? Ну конечно, дядя Иона. Он выплывает тихий, как сон, из самого тёмного угла комнаты, склоняется над мальчиком, и очень приятно чувствовать себя в больших тёплых руках. Правда, ни в одном уставе корабельной службы не указано, что знаменитый повар должен укладывать в постель юнгу, но ведь здесь не блокшив, а каменный сорокатрубный крейсер, и, кроме того, Иона Осипыч и Виктор были так опечалены своими неудачами, что нарушение устава прошло незамеченным как одной, так и другой стороной.
— Дытынка моя ридна! — сказал кок по-украински. — Спи,
— Костин-кок, опять «мечты адмирала» не будет? — сквозь сон спросил Виктор.
Кок вздохнул:
— Ни, Витя, придётся отложить. Ничего доброго Кузьма Кузьмич не привёз. Дарма шукав, напрасно искал. Такое дело, Витя… Нет мне в жизни доли-удачи. Болтаюсь, как тот бакен [30] на старом фарватере, [31] морской травой зарос, даже чайка мимо летит, на тот бакен не сядет…
30
Бакен — плавучий знак, который ставится на водных путях для предостережения судов об опасности.
31
Фарватер — проход между отмелями и подводными камнями, имеющий глубину, необходимую для безопасного плавания судов и обставленный предостерегающими знаками.
Кок присел возле мальчика и закурил трубку. Его лицо было таким грустным, маленькие серые глаза смотрели так устало, что Виктор взял его руку, положил под свою щёку и пробормотал:
— Расскажи, дядя Иона, как это с Мотей было?
— А что ж там рассказывать! Знаешь ведь.
— Всё равно расскажи, а я засну…
Не раз Виктор слышал неторопливый рассказ Ионы Осипыча о самом грустном событии в его жизни, и как-то само собой получалось, что при первых же словах в сознании мальчика возникали яркие картины, будто он рассматривал книгу с рисунками.
…Бронепоезд очень большой, серый. На борту каждого вагона горят красные буквы — «Коммунар». Это сухопутный корабль. На площадках стоят длинноствольные орудия, а в вагонах живут военморы — так в годы гражданской войны называли матросов. В то время они ещё носили не только чёрные, но и георгиевские ленточки — чёрные с жёлтым. Костин-кок тоже носил ленточку, и командир бронепоезда тоже. Костин-кок говорит, что был тогда не такой толстый, а Фёдор Степанович Левшин — командир бронепоезда — не такой седой, но этому не верится.
У Костина-кока на бронепоезде тоже был камбуз. Когда начинался бой, дядя Иона заливал огонь в плите и шёл в орудийный расчёт на подачу снарядов. А Фёдор Степанович стоял на высоком мостике и командовал:
— По белым гадам — огонь!
Все орудия стреляли по белым гадам, а бронепоезд шёл дальше и дальше. Иногда он останавливался в «гавани». Так военморы называли запасные пути железнодорожных станций. Название одной гавани Виктор запомнил: «Карповское», Здесь бронепоезд стоял долго, здесь заболела жена Костина-кока, он положил её в лазарет в городе, а бронепоезд снова двинулся дальше и дальше.
— И Мотю тоже положили в лазарет?
— А как же? Где мать, там и сынок…
— А какой он был?
— Спи, спи, Витя… Маленький он был… Ну, вот, в бескозырку спрятать
Не скоро вернулся «Коммунар» в Карповское. Побежал Костин-кок в лазарет, а там уже и забыли об его жене. Сиделка какая-то вспомнила: умерла жена Костина-кока, а ребёнка другая больная взяла. Выписалась эта добрая женщина из лазарета и унесла хлопчика Мотю, а куда — неизвестно. И вот уж сколько лет ищет Костин-кок сына: и объявления в газете давал, и в детские дома писал, а всё без толку. Исчез Мотя, будто его и не бывало…
Костин доехал с бронепоездом до Чёрного моря, с Чёрного моря вслед за Фёдором Степановичем прибыл на Балтику, забрался на блокшив, и пошла известная жизнь: «Бери ложку, бери бак; коли нету — беги так; кок из ложечки покормит, как малое дитя…»
Известная жизнь…
Кок наклонился над спящим юнгой. Витя тоже сирота. Узнал его Иона Осипыч совсем недавно, а привязался так, что Фёдор Степанович сердится, говорит, что кок портит Витьку. Так ведь понимать нужно: кок, может быть, ещё найдёт своего сына, а Витька своего отца уже не найдёт. Это точно. Минная смерть — крепкая. Кому вред, если старый кок маленько побалует сына своего покойного друга минёра Павла Лескова. Может, и о Мотьке так же заботится та неизвестная женщина. Всё может быть…
Виктор во сне озабоченно проговорил:
— Есть зарубить в памяти! Красные флажки… Рыжая команда, пусти! Рыжая команда!..
— Ну, поехал, — сказал Иона Осипыч, поправляя на мальчике одеяло.
Он притронулся губами к его лбу, надел бескозырку и хотел набить трубку, но вдруг погас свет.
— Эге! — сказал кок, вышел на улицу и оглянулся.
Ни одного огонька не было в окнах домов, ни одного пешехода не было на улице. Жизнь остановилась, город замер, тишина повисла над Кронштадтом, который полчаса назад был наполнен шумом, звуками музыки, песнями, смехом. Из-за угла показался морской патруль. Краснофлотцы с винтовками на ремне шагали вплотную к тротуару. Старшина остановил кока:
— Почему просрочили увольнение? Куда направляетесь?
— Пользуюсь увольнением до утра, — ответил Костин. — Возвращаюсь на минный блокшив.
— Не задерживайтесь.
— По какому случаю?
— Туча, туча, туча! — коротко пояснил старшина, и патруль скрылся в темноте.
Костин знал этот условный сигнал. «Туча, туча, туча!» — это значит: все по своим местам, механизмы и вооружение в полную готовность, потому что с минуты на минуту могут начаться манёвры флота и береговой обороны. На северо-востоке в ночном небе висело бледное широкое зарево. В нескольких десятках километров обычной жизнью жила столица революции — Ленинград. Её младший брат — Кронштадт — нёс вахту на подступах Ленинграда.
— Туча, туча, туча! — повторил кок. — Ну, в этом году манёвры начинаются рано…
«ШТОРМ, ШТОРМ, ШТОРМ!»
«Он спит! Он спит!» — сообщили всему Кронштадту склянки Пароходного завода и удивлённо замолчали.
«А приказ? А приказ?» — не поверили им склянки базы плавучих средств.
«Странно… Странно…» — прохрипели склянки Главвоенпорта.
«Лентяй! Лентяй!» — тоненько засмеялись склянки службы связи. Затем склянки замолчали.
— Ой, как поздно! — испуганно вскрикнул Виктор и вскочил с койки.