Прикосновение к человеку

Бондарин Сергей Александрович

Больше, пожалуй, сказать нечего. Рыбаки согласились с судьей.

ВОЛНЕНИЕ ДУШИ

Воспоминание о Вале Лобзиковой не только приятно — оно тревожно и значительно.

Конечно, встреча с нею была неизбежной: не мог я не услышать хоть что-нибудь в ответ на свои размышления о женщинах, идущих в океан. Не первый год плавают они на китобойцах, рыболовецких сейнерах и траулерах — буфетчицы, поварихи, лаборантки, уборщицы, а то и просто матросы-обработчики, — нарушая вековечный запрет на женские души в экипажах кораблей.

И сейчас не одна только Валя шла на смену тем, кто долгие месяцы держался в море, но она — Валя Лобзикова — казалась особенно женственной и очаровательно юной. Ее замечали сразу.

До того вечера на 51-й

параллели, когда мы в первый и в последний раз поговорили с глазу на глаз, я часто видел ее на верхней палубе, где, не обращая внимания на качку и ветер, развлекались пассажиры-рыбаки: пересовывали с квадрата на квадрат, как маленьких детей, гигантские шахматные фигуры или с дикими выкриками день и ночь дулись на мокрой палубе в палубный хоккей.

— Пираты, на крючки! — орали в одной партии. — Бей по ногам, вали на абордаж, вываливай… О-го-го!..

— Двадцать… двадцать пять, — насчитывали в противной победоносные очки: удачно брошенная шайба накрывала желанный квадрат высшего значения.

Моя каюта была рядом, и бурный азарт игроков не раз подымал меня среди ночи. Потом крики утихли. И я стал слышать нежный и повелительный женский голос:

— Верни шайбу, Вовка! И среди пиратов бывают джентльмены.

Теперь игра протекала спокойней, хотя вокруг игроков теснилось еще больше народу. В игру включалась Валя, и вскоре ее признали чемпионкой. Любо было смотреть, как уверенно выигрывала партию за партией девушка — ловкая, на стройных ножках, обтянутых японским гимнастическим трико, весело разрумянившаяся, с веселыми и задорными глазами, на которые то и дело спадала прядь черных, модно подстриженных волос.

Иногда я видел Валю в одиночестве. Она подолгу стояла у борта, прислушиваясь к шуму волны, озирая океан, и право, издалека следя за нею, я чувствовал в девушке не обычную в этих случаях мечтательность, а, скорее, любопытство и нетерпение. Она провожала внимательным, изучающим взглядом больших, слегка покачивающихся на лету, спокойных буревестников, юрких нырков — маленьких смелых птичек, сначала с японских берегов, а потом с берегов Аляски и Канады. Иногда она появлялась в обществе молодого, прославленного среди рыбаков капитана, который шел на свой траулер. С капитаном я был уже знаком, беседы с ним, нередко принимавшие неожиданный оборот, многое объяснили мне, рассказали о рыбаках океана, кое-что я успел узнать от него и о Вале, но почему-то — странное дело — я все уклонялся от его предложения познакомить меня с нею.

И в тот последний вечер, еще на закате, я опять долго разговаривал с капитаном, и опять невольно наш разговор коснулся Вали Лобзиковой… Да, забыл я сказать, что Валя прежде никогда не видела не только океана, но даже широкой реки. Великие сибирские реки она увидела, переезжая через них по мостам, недавно, когда ехала из своей Пензы на Дальний Восток по оргнабору, ей было девятнадцать лет, и самым сильным впечатлением ее жизни было посещение Пензенской картинной галереи и Лермонтовского дома-музея в Тарханах.

С особенным удовольствием и не без сочувственной ухмылки капитан рассказал и о том, как однажды — еще девочкой — Валя сбежала из дому в Тарханы и, изнемогая от страха, все-таки заставила себя остаться на ночь в лермонтово-арсеньевском мавзолее, рассчитывая побеседовать в полночь с Лермонтовым. «Это же действительно очень страшно, — поразился я. — Подумайте — девочка!» — «Да вы сами поговорите с ней, почему не хотите знакомиться?»

Не знаю почему, но я чувствовал какую-то прелесть наблюдения со стороны и не хотел нарушать очарования, хотя и понимал, как было бы интересно познакомиться и поговорить с Лобзиковой. Подумайте! Девушка едет из Пензы, вопреки воле родителей, к тихоокеанским рыбакам — зачем? «Затем, — сказал мне капитан, — чтобы стать художницей». — «Зачем же непременно на Дальний Восток, в океан, на рыболовецкий траулер?» — удивился я. Но удивлялся и капитан. Деньги? — не без того. Девушка хочет быть самостоятельной, и она знает, что художником становятся не сразу. В Пензенском художественном училище, куда она мечтает поступить, стипендия скудная, а родители денег не дадут. «Но главное, как мне кажется, — рассуждал капитан, — главное — это все-таки какие-то веяния романтики. А какая тут у нас романтика! Вы тоже говорили рыбакам о романтике, я слушал эту беседу.

Выставить бы вас зимой на балкон вашей московской квартиры и облить водой из шланга, вот тогда бы вы и почувствовали, какая романтика у рыбаков на промысловом судне или у китобоев… Кстати, Лобзикова идет не на траулер — на китобоец. Встреча с ним сегодня ночью… Вот и вы пересядете на траулер, хоть ко мне, — тогда попробуйте выстоять на слипе полчаса в шторм, ну, хотя бы баллов пять-шесть: волна перекатывается от борта к борту, ветер сдувает, а трал идет — нужно тянуть его… Добыча! Азарт! И рыбакам стоять на вахте не полчаса, а шесть часов, перерыв — умыться, поесть, поспать — и через шесть часов опять шесть часов вахты — двенадцать часов в сутки… Опять волна, пурга, дождь… Тут тебе не до восходов и закатов! Для всех — от меня, капитана, и до последнего матроса — романтика одна — улов! Игра! Очко! Сорвать банк! Идея одна — добыча! Вес! Все мы пираты: «О-го-го, давай на абордаж, на крючки! Сгребай!» И вот в этой промтолпе — уже знаете это словечко? — девушка будет прокладывать себе путь в Академию художеств, — капитан усмехнулся, я слушал его внимательно. — Нет, — продолжал капитан, — путь явно не тот. Какое тут художество и созерцание, тут та же игра, и играть будут теперь на нее… «О-го-го! Мораль? На абордаж!» Аморалка? Судком? И судкому трудно — души пиратов, — я-то знаю их. В шестнадцатом веке они шли к какому-нибудь знаменитому Томасу Блейку, а сейчас — в Дальрыбу. Кто они? Шоферы, лишенные прав; заскучавшие тунеядцы; недавние урканы без постоянной прописки… И среди них художница Валя! Краски заката. Мерцание глаз. Тревожно за нее… А что сделать? Я сам пират…»

Вот какой разговор был у нас с капитаном в тот вечер на закате.

Быстро стемнело. Долго слышались крики и вопли палубных хоккеистов, голоса Вали не слышалось.

Идти в каюту не хотелось, я пристроился в шезлонге, на юте.

Ночь удивительная простиралась вокруг. Я знал, что мы находимся в районе ветрообразования, отсюда начинают кружить тайфуны, но сейчас было тихо, безветренно, ясно. Я еще никогда не видел такого неба. Просто страшно становилось от ярких звездных скоплений над головой. Все было какое-то другое: и устрашающее обилие звездного света, и само ощущение ночи. Другой Млечный Путь — выпуклый, длинный — уходил, как гигантская мерцающая труба, среди россыпи звезд разной величины. Иные горели, то раздуваясь, то опадая, высоко-высоко, другие появлялись над самым горизонтом, как огни маяков, и чувствовалось: восход луны близко.

Вероятно, я все еще думал о том, что услышал от капитана, может быть, ждал, что вот-вот послышится голос Вали. Особенно поразило меня замечание, что девушку будут разыгрывать — о-го-го! — в хоккей, не в шахматы, а в хоккей. Может быть, я думал и о другом: вот уже несколько дней, особая, как мне объяснил радист, структура воздуха на этих широтах мешала принимать Москву… Я задремал, может быть, заснул.

— Совсем как в деревне, — услышал я Валин голос. — Не спите же, нельзя спать, послушайте: совсем как в деревне.

Я проснулся.

Действительно — меня будила Валя, будила настойчиво, взволнованно. Лохматая ее головка, блестящие глаза, ладошка, поглаживающая меня по плечу. Поблизости никого не было. На мгновение я почувствовал тепло ее щеки.

Слегка пахло духами. Шумел океан, веял ветерок, лаяла собака.

— Верно. Собака, — удивился я, — почему собака? Что это такое?

— Ну, вот и проснулись, — улыбнулась Валя, засмеялась. — Собака. Совсем как в деревне. Это мы пришли в точку, скоро стыковка. Я хочу с вами проститься… хотя мы и незнакомы, — добавила она. — Можно?

— Валя! Конечно, можно, я и сам хотел…

— Ну и почему же? Мне тоже так хотелось, — девушка замялась, — к вам. Вы так интересно говорили тогда о романтике. — Валя вспомнила мою беседу с пассажирами-рыбаками, о которой упоминал и капитан. — Вы правильно считаете: волнение души — и всё!

— Волнение души… Да, да…

Я начинал разбираться в действительности. Теплоход продвигался самым малым ходом. По-прежнему мерцало и искрилось небо высоко над нами, а справа по борту покачивались огни поджидающего нас судна. Дальше, в темной бездне, уже занималась заря, светло отделяя горизонт: луна собиралась показаться с минуты на минуту. Над океаном, как в деревне на околице, несся заливистый с повизгиванием собачий лай.