Прикосновение к человеку
Шрифт:
Не напрасно так хорошо, так душевно помнила старуха сказки, слышанные в детстве.
Однако в последнюю минуту сробела.
— Ну что же, — говорят ей, — тогда придется тебе ехать морем дней шесть.
Конечно, отправить старуху хотелось как можно скорее, а старуха побоялась долгого одинокого пути.
Решилась окончательно, во время сборов, ожесточась, бросила еще одну тарелку, но по трапу взошла в самолет твердо.
Сразу познакомилась с дамой, соседкой по креслу, рассказала ей, куда, к кому она едет, показала карточку сына и невестки и сказала:
— Приеду —
А стакан полетел в воду вот почему.
Битый час Петька ревел — нужно было пить молоко, — тогда его заперли в каюте одного. Он садился на пол каюты, выл и колотил пятками по полу. Реветь ему давно уже надоело, скоро уже и пристань. В досаде он схватил свой стакан и вышвырнул его за окно.
Стакан шлепнулся в воду и чуть не захлебнулся. Молоко растеклось по воде, волна плеснула в стакан, умыла его, подбросила, перевернула на другой бок и понесла. Так и плыл стакан с широко раскрытым ртом, переваливаясь с боку на бок, едва переводя дыхание.
Вода была густая и тяжелая. Волна была высокая и хлесткая. К вечеру вода потеплела, и стакан начало прибивать к высокому каменистому берегу; он задрожал: волна толкала его прямо на острый камень. Собрав все силы, стакан попробовал увернуться, и ему удалось: он запутался в водорослях и осел на дно между камнями.
Так пролежал он много дней, покрываясь песком, камешками, травой.
Однажды пришла рачиха. Стукнулась своей рачьей шейкой о стакан, оглянулась и удивилась: ничего нет, а толкается. Попробовала еще раз — и снова стукнулась. В удивлении она долго ходила вокруг да около, широко расставляя клешни и приподнимаясь на них, покуда не заползла внутрь стакана.
— Что я нашла! — воскликнула рачиха. — Это же и есть хрустальный дворец. А кто нашел? Я.
Тут она и поселилась.
Сюда она и мужа привела.
Ничего, обжились.
Однажды в стакан попал солнечный зайчик. Зайчик запрыгал в воде, и стакан засверкал. Рачиха глянула, и — ах! — она увидела в стенке дома свое отражение.
Побежала за подругами.
— Смотрите, — говорит, — меня две. Вот я, а вот еще я. А чей дом? Мой. А кто нашел? Я. А кого две? Меня. Я самая умная среди вас. Понятно?
Теперь, чуть утро, рачиха ходит перед своим домом, подбоченивается, шевелит клешнями, поглядывает на свое отражение: «Ах, какая же красавица!»
И стала совсем задирать нос.
— Девушки, — попискивала она, — и мой дом — хрустальный дворец, и я — красавица. Кто хочет посмотреться в стенку, пусть по утрам приносит мне самые красивые травинки, буду ими повивать клешни, будет такая мода. Да смотрите мне, чтобы травинки и зеленые, и красные, и желтые.
Девушки-рачихи были веселые и франтихи. Стали таскать травинки, чтобы в стекло смотреться, стали и себе клешни обвивать. А рачихе это не понравилось. Прямо не говорит, а сердится.
— Ты, дура, что принесла? Вон! Достать мне золотистых. Говорят, есть такие в соседнем пруду. Да, кроме того, достать мне таких ракушек, чтобы можно было на усики надевать.
Она уже представляла себя с ракушками на усах. До чего
— Да что ты, дорогая! — отвечают ей девушки. — Как же это в соседний пруд или в море можно пройти?
— Вот как хотите, так и идите. Смогла же я хрустальный дворец найти.
Лупит девушек по щекам и приговаривает:
— Я — настоящая царица. Чей хрустальный дворец? Мой. Кого две? Меня. Что скажете?
Важный старый рак, до того старый, что его скользкая черная скорлупа потрескалась, муж рачихи, молчит, шевелит длинным усом, растопыривает клешни; он давно уверен, что умнее его жены нет никого на свете. Он-то уж это знает! А девушкам возразить нечего: что они видели на своем веку здесь, в плесе?
«Дура ты дурой, а не царица, — думал, однако, стакан, видавший виды. — Ох, и судьба же мне выпала!»
Однажды вода забулькала.
Вдоль берега шли ребята. Они шлепали босыми ногами по воде, чего-то шарили, в руках держали лукошки.
— Ребята, глядите, блестит под водой! — заорал один паренек. — Что это? Чур, мое!
Протянулась рука и схватила стакан вместе с рачихой и ее мужем.
Стакан даже зажмурился. Он вынырнул из воды, не веря своей радости. Пустяки ли, опять попасть в привычные человечьи руки. Вынырнул, смотрит: держит его Петька. Тот самый.
— Да тут раки! — заорал Петька. — Два живых рака.
И побежал домой.
Вечером он сидел за столом и, болтая ногами, ел суп из раков. А стакан, умытый и довольный, стоял на полке.
А в воде радовались девушки-рачихи: нету царицы!
ШАГИ И ТАКТЫ
Должен признаться, я не сразу нашел свое место на войне. Долго чувствовал себя каким-то неприкаянным, лишним, хотя и у меня на бедре была кобура с пистолетом ТТ; и я все считал, что война для меня, как и для каждого воина, начнется лишь с того момента, когда я убью врага. Все стонало во мне, как от зубной боли, и днем и ночью, и успокоения не было.
Нас, литераторов, на флоте было немало, но позволю себе заметить, не всегда были понятны частые перемещения по частям и редакциям многотиражек. Это, а иной раз и томительные паузы с назначением, создавало неприятное впечатление, будто и в штабах не всегда знают, что с нами делать. Бывало стыдно среди окровавленных и забинтованных солдат и матросов, офицеров на костылях, со свежими шрамами на щеках.
Серьезный перелом в этом ложном представлении я испытал, однако, уже в первую зиму войны, когда мне посчастливилось принять участие в знаменитом десанте на Керченский полуостров с кораблей Азовской флотилии. Именно в эти дни я встретился с Владимиром Николаевичем Прутским. Я был командирован на корабль, канонерку ледокольного типа «Четверка», — так и продолжал называться этот кораблик, отвоеванный в свое время еще у Врангеля. Немало кораблей, участвовавших в Великой Отечественной войне, особенно вспомогательного флота, так и остались несправедливо безвестными, несмотря на их самоотверженную геройскую службу. Это же можно сказать и о «Четверке».