Прикосновение к любви
Шрифт:
— У меня те места ассоциируются… с потребностью завести семью. Смешно, не правда ли? Больше они ничего для меня не значат. Все это теперь так далеко. Думаю, там сейчас многое изменилось. Я не был там целую вечность. Было бы приятно вернуться назад.
— Зачем? Что бы это дало?
— Не знаю. Ты бы в тот раз поехала со мной?
— Конечно, поехала бы. Мы бы стояли у озера на закате и держались за руки. Это было бы очень романтично.
— Возможно, мне следует повидать родителей… поехать и повидаться с ними. Как ты считаешь?
— Возможно, мы оба разочаровавшиеся романтики, Робин, и эта поездка стала бы началом страстного романа, который был бы для нас обоих или спасением, или смертью. Возможно, ты так бы мной увлекся, что забыл бы все. Даже
— «К»? О чем ты?
— О влюбленных, о которых ты пишешь. Их имена всегда начинаются на «Р» и «К». Когда ты расскажешь мне о ней, Робин? Когда ты выложишь все начистоту?
Робин не ответил, и Апарна вернулась к интонации злобных воспоминаний.
— А, какая разница. Обещания, обещания, всегда обещания. Ты так и не позвонил своему другу. Мы так и не совершили это сентиментальное путешествие, вторым классом. Ты опять играл с идеей. Я не утверждаю, что ты это сознавал, я не утверждаю, что ты этого хотел, но ты несерьезно относился ко мне. Не совсем серьезно. Когда ты станешь относиться серьезно хотя бы к чему-нибудь. Робин? Жизнь для тебя — это просто мрачная ирония, и от этой мысли тебе легче жить, да?
— Я отношусь серьезно к своему творчеству.
— Разве? Наверное, есть несколько серьезных мыслей, которые ты старательно вставляешь в свои литературные опусы. Например, самоубийство.
— Самоубийство?
— Да. В твоих рассказах всегда упоминается самоубийство. И зачастую совершенно беспричинно. Вот, например, бедная семья в твоем первом рассказе или депрессивный друг в этом. Причем эта линия не получает никакого продолжения. Ты играешь с этой мыслью, как и со всем остальным. Возможно, ты просто хочешь доказать…
— Послушай, Апарна, может, я все-таки скажу, зачем я сюда пришел? Я сегодня разговаривал с Эммой. Это мой адвокат. Она больше не хочет защищать меня, если я не признаю себя виновным. Она считает, что я это сделал.
Апарна опустила взгляд; и теперь ее голос был сама нежность, сама мягкость.
— Прости, Робин. Я понятия не имела, ты ведь знаешь, что не имела. Почему ты не сказал мне раньше? Я не знаю, что сказать…
Робин охрип от свалившегося на него несчастья; он едва мог говорить.
— Можно мне еще чашку чая?
— Да, конечно.
Апарна взяла кружки и ушла на кухню. Она наполняла чайник, доставала чайные пакетики, наливала молоко и беспрестанно кусала губы, подыскивая слова ободрения, слова утешения. Возможно, она попросит Робина остаться на вечер, приготовит ему ужин, выдернет себя из этого мстительного настроения. Она заторопилась с чаем и направилась в гостиную. Сейчас она сядет с ним рядом на диване и…
Робин исчез. А вместо детского смеха и криков снизу, с игровой площадки доносились взволнованные взрослые голоса. Не зная, не догадываясь, даже не опасаясь, она вышла на балкон и глянула вниз. Вокруг тела уже собралась довольно приличная толпа.
Часть четвертая
Невезучий человек
Пятница, 19 декабря 1986 г.
До Хью наконец начало доходить, что он никогда не найдет работу в научной сфере. Это понимание, как и зимняя непогода, подступало медленно, и он научился справляться и с тем и с другим, а именно — как можно дольше валялся в постели, распалив газовый камин на полную силу. Половину времени Хью дремал, а другую половину лежал без сна, тараща глаза в потолок и рассеянно возложив руку на гениталии. Приняв такую позу, он, чтобы не думать о будущем, думал о прошлом. Прокручивал в голове эпизоды из жизни, которые вызывали у него наибольшую гордость, и сравнивал их с нынешним своим состоянием душного бездействия. Церемония по случаю окончания университета, шестимесячная поездка по Италии и греческим островам, вспышка интеллектуального возбуждения, когда он завершил магистерскую диссертацию; первая сексуальная победа, вторая сексуальная победа, последняя сексуальная победа; публикация его примечания к строке 25 «Литтл-Гиддинг» [10] в номере за 1976 год журнала «Примечания и вопросы», церемония по случаю присуждения ему докторской степени.
10
Поэма Т. С. Элиота (1888–1965), американского поэта, лауреата Нобелевской премии (1948).
Но в первую очередь его разум терзало знание, что события эти произошли очень давно. Все они случились в течение восьми лет, а с тех пор минуло почти столько же, и за этот срок он не смог припомнить ничего. Ни единого светлого пятна. Помимо прочего, это означало, что у Хью сформировалось очень необычное чувство времени: он понимал, что со дня, когда он получил докторскую степень, прошло восемь лет, но поскольку эти годы не были отмечены ни единой вехой, он не мог отличить их друг от друга или хотя бы оценить их все вместе. День триумфа в кафедральном соборе Ковентри казался ни близким ни далеким; если он чем-то и казался, то днем из совсем другой эпохи. Теперь его жизнь вмещала иные реалии: шипение газового камина и теплую духоту комнаты; жесткость паховых волос, когда он накручивал их на указательный палец; запах (который он давно перестал воспринимать) нестиранных носков и трусов, заброшенных под кровать; и ежедневный ритуал, заключающийся в том, чтобы где-нибудь в 14.30 заставить себя вылезти из постели, из квартиры, сесть в автобус и добраться до студгородка в поисках какой-нибудь компании.
В три часа Хью шагал под дождем к автобусной станции в Пул-Мидоу. Дул ледяной ветер, он услышал, как издалека, со стороны торгового центра, доносятся рождественские песенки. Они напомнили Хью, что скоро придется ехать домой, навещать родных, выбирать открытки и подарки, и он нахмурился. Станут задавать обычные вопросы: «Когда ты найдешь себе работу?», «Ты с кем-нибудь сейчас встречаешься?» — и он вынужден будет сносить тонкие шуточки младшего брата, который торгует сантехникой компании из Абердина и зарабатывает за месяц больше денег, чем Хью заработает за всю жизнь. Но там будет приличная еда, а когда ему все надоест, то он поднимется к себе в спальню и закурит. Но прежде все же надо позвонить родителям и уломать их выслать денег на железнодорожный билет.
В автобусе было всего три пассажира, Хью забрался наверх и сидел там всю дорогу один. На остановках он смотрел в окно, искал знакомые лица — друзей, преподавателей, студентов, кого-нибудь, кто не уехал с началом каникул, — но никого не увидел; возможно, из-за погоды решили не выходить из дома. В кафетерии он тоже оказался один. В каникулы вторая половина пятницы всегда была очень вялой, но сегодня уровень вялости был таким, что обеспокоил даже Хью, который вообще-то привык к пустым кафе и безлюдным барам. Он иногда болтал с женщиной за стойкой, но на этот раз она была не в настроении; буфетчица читала журнал, да и все равно Хью не знал, что сказать. Поэтому он сидел, растянув чашку с горячим шоколадом почти на полчаса, пока наконец не объявился еще один посетитель: доктор Корбетт, недавно назначенный старшим преподавателем кафедры английского языка и литературы. Как и большинство преподавателей, он был на дружеской ноге с Хью, поэтому сел рядом. Корбетт носил бороду и кожанку, он взял себе кофе и кусок шоколадного торта. Невнятным бормотанием они поприветствовали друг друга, после чего Корбетт принялся есть торт, а Хью не смог найти ничего более оригинального, чем:
— Сегодня тихо, не так ли?
— Так ведь скоро Рождество, — сказал прославленный автор книги «Разумное сердце: мысли и чувства в романе восемнадцатого века».
— Работал сегодня? — спросил Хью. — Новая книга или что-то еще?
— Совещание экзаменаторов, — пробормотал Корбетт с набитым ртом. — Надо было составить вопросы к экзаменационным билетам на следующий семестр по курсу поэзии.
— Это разве сегодня? — с недоверием сказал Хью. — А Дэвис там был?
Корбетт кивнул.