Приложение к фотоальбому
Шрифт:
Я же был за спиною Малаха. И когда Малах с бездумной свирепостью махнул шашкой, занеся ее подальше за спину, чтоб срубить с одного удара беззащитную юную голову австрийского веломеханика, то вместе с этой маленькой стриженой головой он срубил и голову своего ангела-хранителя. Обе они – одна зримо, другая незримо – покатились в речку Золотая Сосна. В тот же час на другой реке, на реке, что зовется Мюрц, в городе Мюрццушлаг, высунулась на свет из чрева женщины мягкая влажная голова младенца, уже наполовину осиротевшего, потому что этот младенец был сыном веломеханика, чью голову скрыли от света весенние мутные воды реки Золотая Сосна. При родах скончалась и мать младенца, супруга веломеханика… Так вот, любезная Аннушка, возьми мою голову и подари ее Малаху в память о битве на Золотой Сосне!» – сказал ей ангел. Сказал и исчез. И Аннушка проснулась. Но в самый миг пробуждения, когда еще длилась, противоборствуя звукам и образам утренней яви, таинственная власть видения, Аннушка успела расслышать голос. И этот голос, наставительно ласковый и приветливо повелевающий, произнес такие слова: «Не
Пусть Аннушка все это расскажет Малаху, учил ее грек. А рассказав, пусть приступит к нему с мольбою – исполнить то, что повелел ей голос. Малах, конечно же, станет ей возражать. Он станет говорить, что ему безразлично, чьи головы высовывались на свет из женских чрев и чьи скрывались во тьме речных вод в то время, когда он воевал на Юго-Западном фронте. На войне, скажет он, не бывает живых и убитых, не бывает ярости и милосердия, не бывает мужества и малодушия – на войне существует только война. Малах же рожден для войны. Он – воин. И только война хранит его душу, только война в его душу вселяет светлый и прочный покой, потому что Малах на войне вершит свое дело. А дело его – сражаться, не испытывая к сраженному ни любви, ни презрения: их отсутствие в сердце воина и называется доблестью. Доблесть правит сердцем Малаха, доблестью оно озарено. И доблесть не позволяет Малаху раздумывать о печальных или счастливых судьбах всевозможных солдат и младенцев. А что до ангела-хранителя, явившегося Аннушке, то Малаху и вовсе мало заботы, с головою он или без головы. Так ей скажет Малах.
Но Аннушка пусть стоит на своем, пусть рыдает и умоляет Малаха пощадить ее душу, говоря ему, что мучительное видение взялось навещать ее во всякую ночь. Что с каждой ночью оно – все ужаснее и ужаснее! Что в пляску уже пустился и обезглавленный ангел! Что среди пляшущих уже видела Аннушка и самого Малаха. И что был он о двух головах: одна была его собственная, другая – ангела, та, которую ангел ему подарил!…
«И вот, когда Малах, моя драгоценная Аннушка, уступит твоим мольбам и слезам, возвысившись сердцем над доблестью – ибо выше доблести нежность, ты знаешь! – когда он явится вместе с тобою в сиротский приют, согласившись в угоду неведомой воли, терзающей твою душу тяжкими сновидениями, усыновить сироту-младенца, выбранного наугад, за дело возьмется смотрительница Фелиция.
Она станет показывать вам разных младенцев. О каждом будет рассказывать понемногу. Покажет она среди прочих и нашего Семушку, затеяв о нем такой вот рассказ: нашли, мол, его как-то раз поутру на пороге приютской сторожки – и весь он дрожал от холода, потому что завернут-то был, горемыка, в одну лишь тоненькую пеленку, а на пеленке той было вышито золотом деревце – была вышита золотою ниткой сосна…
– Ах! – вскрикнешь ты, перебив Фелицию. – Вот он, знак нам, Малах Григорьевич… Золотая Сосна!…
Запомни же, Аннушка: Золотая Сосна. Дерево и река. Прощай.
Прощай, моя незабвенная есаульша! Светлую рану любви будет вечно носить в своем сердце
твой Антипатрос».
Часть V
ВРЕМЕНА
Малах вернулся с войны таким образом, что в доме никто не ведал, как и когда это случилось.
Говорили, что он, по всей видимости, вернулся гораздо раньше, нежели его заметил дядюшка Серафим в глубине Кавказской анфилады – в сквозном заостряющемся пространстве совершенно пустынных, тянувшихся в сторону Кавказа комнат, которые по какой-то, давно забытой, причине считались непроходимыми («Он эдак, знаете ли, мамаша, показался в далеких дверях и пропал!»); гораздо раньше, чем дядюшка Павел объявил, что в одной из буфетных («которая ближе к югу, маменька, – вы в ней никогда не бывали») доподлинно видел родителя в толпе приживальщиков, азартно деливших между собою наливки, но из виду его, увы, потом упустил; и даже раньше, чем дядюшке Александру не то примерещилась от бессонных шатаний по дому, вызванных страхом перед утопленницей, мстившей ему по ночам за его отважных сынков-пантонёров, погубленных им опрометчиво в безвестном притоке далекого Тигра, не то повстречалась на самом деле в круговом коридоре, обрамляющем бильярдную комнату, некая проворнейшая фигура, «похожая складом на папенькину».
Предшествовало, говорили, всем этим видениям и наблюдениям сообщение ключника Елизара, который с некоторых пор, как бы в искупление беспрерывного пьянства, самочинно завел порядок делать Аннушке под воздействием вдохновенной вечерней нетрезвости не в меру пространные и до крайности рассудительные доклады о домашнем хозяйстве, мучившие Аннушку, надо сказать, не меньше, чем его утренние покаянные речи, исполненные похмельного косноязычия.
Явившись однажды с таким докладом, ключник поведал Аннушке среди прочего, что по дому, где-то в восточных залах, бродит вот уж который день, нанося заметную порчу паркету, игреневой масти цибатая лошаденка под кавалерийским седлом; ключник уже испрашивал у Павла Малаховича, чье бедственное обыкновение пренебрегать конной привязью, сооруженной возле парадного входа родителем, известно, быть может, и матушке-есаульше, не ихняя ли это взошла по ступенькам и, направившись в дом, заплутала лошадка,
О том, что на этой таинственной, неизвестно как очутившейся в доме лошади мог приехать с войны Малах, Аннушка поначалу даже и не подумала, и уж тем более никаких приказаний не объявила ключнику Елизару, ибо подобные донесения, неминуемо обретавшие в ее сердце, безразличном к замысловатым частностям, обобщенное и огорчительное заглавие – О всякого рода хозяйственных неурядицах, – вызывали в ней такое же пагубное для бойкого духа распорядительности и такое же сложное чувство протестующей уязвленности, растерянности и вины, какое она испытывала, слушая рассказы дядюшки Павла об ужасающих пыльных бурях на юго-западе дома, будто бы начинающихся там во второй половине мая и ко дню святой Феодосии набирающих такую адскую силу, что вместе с пылью по иным галереям («Вы представляете, маменька!») несутся, подскакивая и перекатываясь, словно кусты сухого качима, уже не только воздушные этажерки, но даже грузные тумбы; или о другом, еще более страшном, хотя и не столь уж свирепом бедствии – о праздношатающихся приживальщиках, которые рассеяны по отдаленным залам и комнатам, внушал ей дядюшка Павел, в совершенно невообразимом, в совершенно дьявольском множестве.
– Да вы развели их не меньше тысячи!… Не меньше, не меньше, душа дорогая! – настаивал он, бывало, нисколько не уступая Аннушке, отвечавшей ему с обидой, что в таком безобразном количестве приживальщики не могут водиться в порядочном доме и что если ей и случилось приютить Христа ради десяток, ну пусть даже дюжину, жалких (она говорила просто жалких – ее излюбленное прилагательное лукаво не откликалось здесь на вопрос каких; оно удостаивало ответом, притворившись той частью речи, что несет на себе отпечаток некоторой божественной безучастности, только вопрос кого, не затрагивавший Аннушкиного отношения к этим прелюбопытным жалким… жалким и величавым, осанистым и тщедушным, заносчивым и смиренным, неряшливым и опрятным, безропотным и капризным, забавно разнообразным и по-своему живописным существам, к которым она питала явную слабость), – если ей и случилось приютить их десяток-другой, то это вовсе не значит, что она повинна во всех безобразиях, какие творятся в доме; и уж тем более она не повинна в тех особенных безобразиях, какие заметны исключительно дядюшке Павлу, которому, может, и доводилось, гуляя по Малахову дому, встречать приживальщиков в удивительном множестве и самого разного вида… Да, но вот ей, – говорила она уже не с обидой, а с мечтательным сожалением, – ей-то всегда попадается на глаза один только Лавр Селантьевич – «Семушкин Лавруша», как она стала называть впоследствии этого жалкого, который, по ее строгому мнению (в нем выражалась, конечно же, и особого рода, снисходительная ревность), «сделался чересчур уж задушевным товарищем» дядюшки Семена.
И действительно, Лавр Селантьевич был единственным в доме, кому дядюшка Семен позволял переступать порог своего кабинета в те особенные часы, когда туда допускались («Опускались, сынок, на сверкающих крыльях с блаженных высот Геликона!») лишь дочери Зевса и Мнемозины, – то есть тогда, когда дядюшка Семен, одетый в просторный бордовый халат, с листами бумаги в руках разучивал перед высоким наклонным трюмо новую роль, обращая ее слова – чужеродные, своевольные, еще не пойманные в силки его вдохновения – то к напольным часам в углу, то к двойнику в мутно-серебряной глубине обветшалого зеркала. Случалось даже, что дядюшка Семен сам, заслышав поблизости голос Лавруши, распахивал дверь кабинета и возглашал:
– Ты здесь, о Лавр, старик убогий! Ты здесь, сорняк моей души! Так почему ж в мои чертоги взойти, несчастный, не спешишь? Иль за мое благоволенье ты спесью уж платить дерзаешь? Его в единое мгновенье в опалу превращу – ты знаешь!
На что Лавр Селантьевич откуда-то из соседних залов незамедлительно отвечал:
– Еще настойкой я не вытравил терновой из сердца бесов неуемный хор, а сердцу уж грозит бедою новой жестокий и напрасный твой укор!…
Но его ответа, пространного, нескончаемого (это был только зачин), дядюшка Семен уже не слушал. Та ядовито торжественная интонация, которую он тщетно пытался найти, «пробуя», как он выражался, «на зуб», монологи и реплики в новой пьесе, вдруг выискивалась сама собою в словах, обращенных к Лавруше, и дядюшка Семен очень быстро, но вместе с тем осторожно, на цыпочках, словно боясь расплескать на ходу нечаянно обретенную интонацию, устремлялся в глубь кабинета, к зеркалу. А Лавр Селантьевич тем временем, оставаясь на месте, объяснял с нарастающим воодушевлением, почему он не поспешил – и до сих пор еще не спешит – явиться к дядюшке Семену… О! потому что злобноголосые бесы, поселившиеся в его сердце, оказывается, не так чувствительны к настойке терновой, как к померанцевой светлой, и теперь он их травит померанцевой светлой; потому что его измучила трижды проклятая подагра – «ее страшнее лишь твой гнев, питомец гордый геликонских дев»; потому что Аннушка спрятала от него анисовую водку, которая разом спасла бы Лавра Селантьевича и от бесов, и от подагры, и даже, быть может, дала ему крылья, и тогда бы он полетел на крыльях к дядюшке Семену…