Примкнуть штыки!
Шрифт:
– Полетела душа в рай, – шептал Воронцов слова ротного.
Но через несколько шагов шёпот превратился в крик и он закричал что было сил, чтобы его слышали всё:
– Полетела душа в рай! А-а-а! Полетела-а!..
Всё в нём трепетало, и сам тон восторгался своей жестокой смелостью и уверенностью в том, что уже никакая другая сила не остановит его бега, его рассчитанной атаки, его нацеленного на врага штыка. Он уже не видел вокруг никого, кроме того, единственного, в глубоко надвинутой каске и распахнутой шинели. Немец так же твёрдо держал в руках карабин с примкнутым штыком. И думал, должно быть, он то же, что и сержант курсантского взвода Санька Воронцов. В какое-то мгновение они встретились взглядами. Но ничего человеческого, что ещё могло бы их остановить, в глазах друг друга не увидели.
Бить надо в живот, вон туда, чуть выше
При сближении они всё же замедлили свой бег. То ли всё же их догнал страх, то ли их действиями, каждым движением тела и мысли руководила уже иная сила, и она заставила их собраться именно для первого удара.
Немец держал штык на уровне груди. Воронцов уже слышал его надсадное дыхание, увидел блестящие струйки пота на щеках. Их разделяли всего лишь несколько шагов. Теперь только бы не оступиться и точно угадать момент для удара. Ещё шаг. Пусть он попытается ударить первым. Пусть станет понятно, кто перед ним. Немец отвёл карабин вправо. Блеснула пряжка его ремня. Как раз там, куда надо бить. Воронцов стерёг каждое его движение. Немец вдруг остановился, оскалил рот, стиснул зубы и сделал стремительный и глубокий выпад, вложив в него всю силу и ловкость своего тела. Воронцов сразу понял его ошибку и то, что с этого мгновения он может управлять ходом схватки. Точно такое же состояние он испытывал во время драки, когда подлесские сходились на кулаках с парями из соседней деревни: после первой сшибки сразу становилось ясно, чья сейчас возьмёт. Он отбил винтовкой штык, одновременно, совсем немного, чтобы не потерять устойчивости, отклонился в сторону. Немецкий штык-нож скользнул вдоль плеча, даже не зацепив шинели. Немец тут же попытался ударить прикладом. Воронцов снова увернулся, отскочив в сторону, и сразу же, не теряя ни секунды, резко развернулся и принял устойчивое положение. Тело его сделалось лёгким, послушным. Все суставы ходили как на шарнирах. Никакого лишнего движения. Никакой посторонней мысли или сомнения. Немец стоял близко, прямо перед ним. Карабин его был отведён в сторону, потому что развернуть его после удара он ещё не успел. И Воронцов, воспользовавшись этим, сделал мгновенный короткий выпад:
– Н-на!
Штык легко вошёл в распах шинели, как раз там, на ладонь выше белой пряжки, и погрузился в мягкое, податливое, будто в неживую пустоту. Немец сразу выронил карабин и упал на колени. Воронцов надавил ещё, опасаясь, как бы тот, падая, не придавил винтовку, затем опрокинул его на спину. Немец открыл рот и что-то сказал. Он пристально, неподвижным взглядом смотрел на Воронцова и что-то без остановки говорил тихим, уходящим голосом. Рот его стал заполняться бурым, густым, и он стал захлёбываться. Воронцов успел разглядеть, что глаза у немца были такого же цвета, что и у Воронцова – серо-зелёными. Воронцов выдернул штык. «Вот и всё», – подумал он. Но в это время кто-то навалился на него сзади. Он почувствовал сильный удар по каске. В голове загудело, как внутри колокола, и фиолетовые круги на мгновение заполнили всё окружающее пространство. Снова удар, на этот раз в грудь. Он успел отпрянуть. Но его тут же повалили, схватили сильными руками за шинель, поволокли куда-то в сторону. Тот, кто его тащил, сам вдруг зашатался, обливая Воронцова кровавой пеной изо рта. Воронцов в ужасе закричал, оттолкнул от себя обмякшее тело, которое медленно заваливалось на него.
– Ну, сержант? Живой хоть? – услышал он рядом чей-то знакомый голос, который он именно сейчас и хотел бы услышать больше всего.
Старший лейтенант Мамчич склонился над ним. Он отвалил тяжёлое тело, придавившее ногу Воронцова, и помог ему встать. Немец лежал лицом вниз. Рядом валялась сапёрная лопатка с квадратным, слегка заоваленным лезвием. Воронцов какое-то мгновение смотрел на широкую спину немца, на красный косой рубец на коротко стриженом затылке чуть ниже обреза каски. Он хотел меня зарубить лопаткой, и если бы не ротный…
В руке Мамчича тоже была сапёрная лопатка. Немецкая, точно такая же, которой только что чуть не зарубили Воронцова. И где он её взял?
– Туда! – крикнул Мамчич и указал на мост, где шла самая густая свалка.
В какое-то мгновение Воронцов увидел там помятую знакомую командирскую фуражку старшины Нелюбина. Услышал его крик:
– Реб-бят-ты-ы! Лом-ми-и-и!
– Цурюкгеен! Цурюкгеен!
– Шнель! Шнель!
– И-и-и! Реб-бя!..
– А-а-а!
Рёв
Через несколько минут всё было кончено.
Однако попытка сходу развить атаку вглубь не удалась. Немецкие пулемёты тут же ударили с правого фланга и отсекли контратакующих курсантов и десантников от группы уцелевших автоматчиков, которые отходили за мост, унося своих раненых.
Надо было возвращаться. Послышались команды:
– Назад! В траншею!
– Ребята, ползком до дому!
– Назад!
Потери на треть сократили передовой отряд. Особенно потрепало курсантскую роту. Лейтенанты, готовя строевые записки, едва насчитывали в своих взводах половину личного состава.
Воронцов и Алёхин не сразу отыскали свой окоп. Атака закончилась шквальным пулемётным огнём из-за реки. Залегли. Поползли вдоль боковой балочки вверх, к своим позициям. Ползти пришлось долго. Бруствер траншеи везде казался одинаковым – затоптанным, с выемками рытвин. Приметных берёзок на месте не оказалось, их срезало осколками и пулями. Но пеньки из земли всё же торчали. На них-то и выползли. Они перевалились через бруствер, бросили под ноги трофейные ранцы из добротной рыжей кожи, сели на них, чтобы ненароком добро не растащила братва, сунули между колен оружие, запахнули поплотнее шинели, присунулись друг к дружке, чтобы было потеплее, и мгновенно уснули. Никто их не беспокоил, не будил, не поднимал в атаку, не угрожал расстрелом, ни свои, ни чужие. Объятые крепким сном, никого и ничего они уже не боялись. На этом крохотном участке фронта, протяжённостью, может, с километр, который они удерживали вот уже несколько суток, внезапно установилась такая нелепая тишина, что слышно было, как за холмом в балочке, обихаживая ветошкой, пропитанной оружейным маслом, трофейный миномёт, тихо запел курсант-артиллерист Войцех Велик:
У меня есть муж — Молодой Ахмед…В траншее послышался чей-то усталый смех. Сержант Смирнов, услышав Велика, сказал:
– Выручил он нас сегодня. Если бы не миномёты, сидели бы сейчас в нашей траншее германы и пели бы другие песни.
Он встал в угол окопа, расстегнул ширинку и начал старательно мочиться на окровавленную ладонь. Возле моста он схватился с коренастым пожилым автоматчиком, и тот ударил его тесаком. Смирнов успел защититься рукой. Тесак теперь лежал в нише окопа и сержант уже деловито подумывал, что бы такое за него выменять у десантников. Он стряхнул с ладони лишнее, поморщился от боли, перевязал как мог рану, пошевелил пальцами и, довольный своей работой, процитировал:
Закончив все обряды брака, К закланью девушку ведут…– Вот солдафон чёртов! И тут покоя от тебя нет!
– Давай-давай, Смирнов, заверни что-нибудь такое… этакое… чтобы последние листья с берёз попадали.
А лейтенант Ботвинский сказал:
– С твоим талантом, сержант, тебе бы не в офицерское училище…
– А куда? – мгновенно перехватил Смирнов и усмехнулся. – В штрафную команду?
В траншее наступила мгновенная тишина.
– Доживём ли мы ещё до своих лейтенантских кубарей, – снова усмехнулся Смирнов, оглянулся на спящих, на оцепеневших и как ни в чём ни бывало пропел: – Эх, кровать моя, кровать, как мы будем ночевать? Пожрать бы…
Он с тоской посмотрел на березняк, за которым находились позиции десантников. Не давал ему покоя трофейный тесак.
– Что-то наши доблестные тылы совсем не чешутся, – сказал он, всё больше растравляя себя по поводу «пожрать бы». – А германам сегодня, наверно, заслуженную двойную пайку выдают. Чтобы после сегодняшнего духом не упали. – И весело засмеялся.
Рядом с Воронцовым и пулемётчиками устроились старшина Нелюбин и два его бойца, вестовой Близнюк и ещё один, в коротком продранном на локтях ватнике и хорошо подогнанных лётных командирских галифе.