Примкнуть штыки!
Шрифт:
Когда Гаврилов окликнул его по фамилии, Воронцов вздрогнул. Ему казалось, что в этой огненной кутерьме, среди ужаса и смертей, все забыли о нём. Холодные мурашки пробежали между лопаток, словно его самого только что взяли на мушку и вопрос жизни и смерти решали мгновения, которые неминуемо истекут. Точно такое же ощущение он испытал перед первой атакой. Надо было справиться с собою. Он протёр тряпицей затвор и прицельную планку, продул мушку в холодном влажном колечке намушника. Он как будто нарочно оттягивал свой выстрел. Словно надеялся, что немецкий корректировщик, которого пока ещё никто, кроме Гаврилова, не видел, выполнив свою задачу, сам исчезнет с передовой и больше не будет приносить им вреда. А значит, и высовываться, стрелять в одиночку и убивать этого немца станет просто незачем.
«Что же это я, – спохватился Воронцов, – немца жалею? Насильника? Супостата? А может, он уже мою семью… Сестрёнок… Или я боюсь его? Нет, я его не боюсь. Я его теперь не боюсь».
– Чего ты её трёшь? – сказал тем же тихим холодным голосом Гаврилов, словно боясь спугнуть цель; видимо, он понял смуту в душе Воронцова. – Давай скорее, пока не ушёл.
– Дай бинокль.
– Вон, видишь, сосёнка без макушки? На ней сидит. – И Гаврилов протянул ему трофейный бинокль на узком глянцевом ремешке.
Немец был в камуфляжной накидке и каске, обтянутой такой же пятнистой материей. Одной рукой он держал винтовку, а другой бинокль. Вот повернулся. Воронцов отчётливо увидел профиль резко очерченного лица. На винтовке что-то блеснуло. Так ведь у него снайперская винтовка!
– Это не корректировщик.
– А кто же?
– Снайпер. Обживается. Высматривает. Видимо, только что забрался туда. Веточки обламывает. Для стрельбы. Винтовку ещё не пристроил.
– Тогда прячь голову, парень. Пока он тебя не заметил.
Возле Воронцова, на дне траншеи, сгрудились курсанты. Гаврилов приказал им замереть. Они в одно мгновение присели. И теперь терпеливо ждали, что будет.
– Он меня не видит, – сказал Воронцов. – Наблюдает в бинокль за правым флангом.
– Всё правильно, – отозвался Гаврилов. – Прямо по фронту только новичок и слишком нетерпеливый может повести огонь. Этот решил стрелять вдоль фланга, чтобы его как можно дольше не обнаружили. Но ты головой не крути, он и тебя не пожалеет.
– Может, лучше пускай Селиванов – из пулемёта? Повернее будет, товарищ старший сержант?
– Нет, Воронцов, стреляй ты. Селиванов только размажет. А тут надо так: один патрон – один немец.
Гаврилов торопил. А торопиться в таких случаях не надо. Тут, как на засидке на кабанов. Выстрелить удастся раз или два, не больше. А поэтому сделать эти выстрелы надо точно. Один патрон – один немец… Легко сказать.
– Сейчас, – отозвался Воронцов, унимая дрожь в руках.
Он сунул за пазуху бинокль, так же медленно вытащил на бруствер винтовку и прицелился. Двигаться надо было, как на глухариной охоте, и не сводить взгляда с цели. Дед Евсей предупреждал: стоит от него, от глухаря, отвернуться – и в следующее мгновение увидишь его уже в другом месте. Сделаешь резкое движение, и он тебя заметит. Немецкий снайпер – не глухарь. Тот в худшем случае улетит и не станет твоей добычей. А тут не вовремя смигнёшь, потеряешь цель из виду, пропустишь то мгновение, когда надо выстрелить не медля, и ты сам, в это потерянное мгновение, станешь целью.
Снайпер, сидевший на сосне за рекой и пристально изучавший правый фланг курсантской обороны, почти сливался с пятнами сосновых ветвей. Он был вовсе не человеком, не снайпером. Он даже не дышал. Он был серо-зелёным облаком, которое медленно наплывало на кончик мушки винтовки курсанта Воронцова. Вот пятно остановилось, замерло. Ну, довольно. Сейчас проверим, человек ты или не человек. Воронцов плавно нажал на спуск. Сперва дёрнулось колечко намушника, потом серо-зелёное облако на сосне. И тут же оно изменило окраску, окутавшись голубоватым дымком. Воронцов сперва подумал, что это слеза от напряжения наползла под ресницу и стала застить. Но тут же пуля щёлкнула по брустверу между ним и Гавриловым, который, увлёкшись, терпеливо ждал с биноклем у глаз результата выстрела Воронцова. Он-то и увидел, как мгновенно отреагировал немец, запоздав на какую-то долю секунды. «Вот так, – подумал Воронцов, – полез в волки…» Первая мысль: нырнуть в окоп, ведь немец промахнулся только потому, что не успел как следует прицелиться, что стрелял навскидку, по-охотничьи. Но охота началась. И преимущество пока у него, у Воронцова, и надо воспользоваться им, выстрелить ещё раз. Нужно всего лишь успокоиться, пересилить себя, остаться на бруствере и сделать ещё один выстрел. Воронцов знал, что охотнику на той стороне лощины нужно передёрнуть затвор, выбросить стреляную гильзу и дослать в патронник новый патрон. А самозарядка Воронцова уже стояла на боевом взводе.
Сизоватый дымок рассеялся так быстро, что Воронцов даже испугался, как стремительно уходит время. Серо-зелёное облачко качнулось, что означало только одно: немец перезарядил винтовку, ему нужна ещё одна секунда, всего одна, для того чтобы хорошенько прицелиться в круглую каску, которую он теперь наверняка отчётливо видел прямо по фронту и совсем близко в развороченной артогнём траншее. Поединок, который начался совершенно неожиданно, должен был вот-вот закончиться так же мгновенно. Для серо-зелёного облака это был всего лишь эпизод, возможно, не из самых приятных. Но тем приятнее будет потом, когда его верная пуля продырявит каску этого окопника, который неосмотрительно рискнул, решив попытать удачу. Слишком большой опыт имело серо-зелёное облако, чтобы какая-то случайная пуля простого стрелка, прервала его охоту. Никто из них уже не имел возможности промахнуться, чтобы всё начать сначала или разойтись. Но разойтись уже нельзя. Стрелять. Стрелять ещё раз. Ещё раз… И тот, и другой понимали, что это может произойти уже только в другой жизни, которая, возможно, для кого-то из них начнётся потом, после второго выстрела. А вернее, после третьего. Потому что четвёртый вряд ли произойдёт.
Слеза застила глаз, но вытереть её времени уже не оставалось. Воронцов прицелился через слезу и плавно, как и в первый раз, нажал на спуск. Приклад глубже вошёл в шинельную складку на плече. Если пуля снова прошла мимо, каску его старшина уже не понесёт в обоз. Это имущество уже никому не понадобится. И будет она, пробитая навылет, валяться на дне траншеи, пока кто-нибудь из бывших товарищей не выбросит её за бруствер, чтобы не мешалась под ногами во время боя. Но облако не окуталось сизым дымком. И что с ним произошло после выстрела Воронцова, понять пока было трудно. Ещё мгновение оно неподвижно висело среди тёмно-зелёных сосновых ветвей, как будто всё ещё готовилось к выстрелу, и вдруг выронило винтовку системы «маузер» с лучшим в мире цейссовским прицелом, а потом, обламывая сучья и соскабливая с бронзового ствола молодую сосновую чешую, пахнущую смолой, тяжело рухнуло вниз.
– Попал… Гадом буду, попал! – рявкнул помкомвзвода. – Воронцов, ты попал! С меня фляжка трофейного!
А Воронцов, измождённый невероятным напряжением, уткнулся козырьком каски в землю бруствера и, не обращая внимания на ликование Гаврилова и радостные возгласы товарищей, тихо заплакал от радости. О немецком снайпере, убитом им, он не думал. Он думал о том, что смерть снова обошла его стороной.
Обстрел прекратился. Стало слышно, как стонали раненые. Офицеры и сержанты начали поднимать людей, отрывать курсантов от земли, вытаскивать из завалов и, зачумлённых толовой копотью, оглушённых, ошалевших от страха, расставлять к брустверам ячеек.
– Взять оружие!
– Приготовиться к бою!
– Приготовить гранаты!
После бомбёжки и артобстрела курсантские цепь в траншее стала реже.
За лощиной в глубине просеки, куда уходило шоссе, послышался гул моторов. Погодя донеслись отрывистые команды на немецком языке.
Помкомвзвода наблюдал в трофейный бинокль.
– Бронетранспортёры подошли. Развёртываются в цепь. Батальон, не меньше. Бронетранспортёры с пулемётами.
– Если не поддержат артиллеристы…
– Поддержат. Как же «не поддержат»? Без них нам не отбиться.