Примкнуть штыки!
Шрифт:
Налёт длился несколько минут. Но лежащим под бомбами, под непрерывными разрывами казалось, что наступил уже вечер и конца этому аду не будет даже в темноте. Всё накрыло мглою. Мгла раскачивалась, вздрагивала вместе с землёю, потому что была в это время накрепко связана с нею мельчайшими частицами смрада, копоти, разорванной в пыль плотью, криком раненых, ужасом и стенаниями живых.
Воронцов сжался в своём тесном окопчике. Комья дымящейся глины стучали по каске, наваливались на плечи. Ему вдруг захотелось уменьшиться в своих размерах, превратиться в сухую берёзовую палочку, в крошечный прутик, неуязвимый и совершенный в своих формах, или хотя бы в каплю дождя, пусть уязвимую, но всё же маленькую и тоже совершенную, в которую не попадёт ни один осколок. Самолёты, числом тридцать, прилетели, чтобы отнять у него, Саньки Воронцова, жизнь и жизни его товарищей,
Он напряг шею, поворочал головой туда-сюда, отряхнулся от комьев глины. Открыл глаза, осмотрелся. Смело бруствер и обвалилась часть стенки окопа. Он стоял на коленях. Так он стоял ещё до начала бомбёжки. Теперь его засыпало почти по пояс. Он копошился и никак не мог откопать, высвободить ноги, придавленные толщей взрыхлённой взрывом земли. Он лихорадочно начал отбрасывать дымящиеся, тёплые сырые комья. Надо было хотя бы убедиться, что ноги целы. Но снова рядом, совсем близко, разорвалась серия бомб, и Воронцову показалось, что его вот-вот попросту вытряхнет из тесного полуразрушенного окопчика наружу, туда, вверх, в чёрную мглу, что на этот раз связь её, смертной невесомой мглы, и земли, дрожащей от страха разорваться на мелкие куски, эта связь распадётся, и он полетит туда, под осколки, в огонь взрывов, под пулемётные дорожки, и тогда уже точно ему конец. В какое-то мгновение он поднял голову и увидел, как огромный самолёт, похожий на безобразно раскормленную птицу с неподвижно вытянутыми крыльями и лапами, отчего птица выглядела ещё более зловещей и жестокой, накренился над траншеей, как из жёлтого с маслянисто-грязными потёками брюха легко и естественно, словно порция созревшего помёта, отделились три чёрные продолговатые штуковины и тут же начали приближаться, медленно и косо снижаясь прямо к его окопу. Но Воронцов уже понял, каким-то внутренним, животным чутьём человека, изо всех сил пытающегося приспособиться к жизни на войне, что они, эти три штуковины, наполненные взрывчаткой, вреда ему не причинят – они пролетят мимо. Может, метра на два-три, но всё же – мимо. Немецкий пилот был опытный и ловкий парень, и он, быть может, сверху хорошо видел линию траншеи и от неё отвод к одиночному окопу, и в нём, прикрытого лишь обрывками дыма и копоти, одинокого, перепуганной зверушкой свернувшегося в комок бойца, и метил именно в него, полагая, что этот, скорчившийся на дне ячейки, и есть последний живой во всей траншее, которую им приказано разрушить. Но пилот всё же ошибся, видимо, перенадеялся на свой опыт, на боевое искусство аса люфтваффе, и на долю секунды позже открыл бомболюк. Бомбы легли с перелётом, так и не разомкнув и не раскидав порознь пространство неба и земли. Мимо! Мимо… Воронцов почувствовал это кожей спины.
Самолёт взмыл над верхушками деревьев и исчез в копоти и смраде опрокинутого неба. Траншея всё ещё содрогалась. Земля тяжко вздыхала и стонала от ударов. А может, это было уже эхо бомбёжки, которая закончилась так же внезапно, как и началась. «Мимо… Хер тебе…» Сдавило грудь, зазвенело в ушах, и тёплая, как банная вода, струйка скользнула по шее под ремешок каски. Он потрогал рукой – кровь. «Откуда кровь? Я что, ранен?» Он ощупал лицо, виски, затылок, провёл ладонью по снятой каске – цела, ни пробоины, ни трещины, ни вмятины, только очень горячая, так что пальцам больно. А может, это так кажется. Может, просто кожу на пальцах обожгло.
– Хер тебе, – промычал он, почти не открывая рта, потому что рот тоже был заполнен чем-то, что мешало дышать.
– Хер тебе! – изо всех сил закричал он и не услышал своего голоса.
Сразу всё затихло. «Улетели», – догадался Воронцов. Они не убили его и на этот раз. Все они, все тридцать, с наполненными бомболюками и пулемётами с полной заправкой лент, прилетали сюда, на этот пригорок, чтобы убить его, Саньку Воронцова из села Подлесного, чтобы он никогда не вернулся туда, не увидел своих сестёр, не обнял мать, не ходил с дедом Евсеем за речку на охоту, не косил свою семейную дольку с братом Иваном и отцом, не повидался больше с Любкой… Ни один из них, даже самый опытный, не попал в его окоп. Они меня не убили. А я уже убил. Так кто же из нас сильнее? И кто кого должен бояться?
Он понял, что выжил и на этот раз. И теперь надо было откапываться. Потом надеть каску, она к тому времени остынет, и затянуть потуже ремешок. Найти гранаты и котелок. Где они? Они сейчас важнее всего на свете. Всё завалило комьями глины, дёрном и рыжим песком. Бруствер, накануне с таким тщанием выложенный на запад, северо-запад и юго-запад, смахнуло взрывной волной, и теперь надо было насыпать новый и хорошенько замаскировать его ветками и травой. Пока не началась танковая атака. Когда начнётся, будет поздно.
Воронцов рывком расстегнул брезентовый чехол, вынул лопатку и принялся выбрасывать наружу землю. Его завалило почти по пояс. Винтовка стояла в углу. Он протёр запорошённые песком плаза и вдруг увидел, как самолёт с жёлтым грязным брюхом и чёрно-белыми крестами на угловатых плоскостях снова вынырнул из-за обрубков деревьев, беззвучно, как в немом кино, качнулся над лощиной, опять выбросил свой чудовищный помёт и косо взмыл вверх. Землю дёрнуло в сторону, окоп наклонило набок. По лицу хлестнуло землёй, обожгло, стало душить. Выедало глаза. «Да я ведь ничего не слышу, – догадался он, проводив взглядом стремительно скользящий над верхушками деревьев угловатый силуэт пикировщика. – Вот почему кровь из ушей… Лопнули перепонки». И они ещё не улетели. Они ещё бомбят. Они ещё не оставили намерения достать его, разорвать взрывной волной или зарубить осколком. Его, последнего неубитого в этой траншее, заваленной глиной и обломками деревьев.
Кровь текла изо рта, из носа. Он утирался её рукавом и пытался рассмотреть её цвет. Кровь была чёрной, перемешанной с землёй. Откуда во мне земля? Земля хрустела на зубах, ею были забиты ноздри и, казалось, уши тоже. Вот почему я не слышу… Земля… «Земля!» – хотелось закричать ему, чтобы избавиться от неё, от этой тяжёлой земли, которая, казалось, вот-вот станет его плотью и сутью. Но вместо крика он, давясь и напрягаясь в невероятных судорогах, едва-едва простонал:
– З-а-а-а!.. З-за-а-а!..
Он закашлялся, и тут же его стошнило какими-то багровыми сгустками. Он тупо смотрел на них, и они казались ему чужими и отвратительными. Сразу стало легче дышать. Земля ушла из него. Он её попросту выблевал. Выблевал вместе с частью самого себя. С той частью, которую презирал, особенно в последнее время.
– Зем-ля… – услышал он чужой голос. – Зем-ля! Хер тебе!
Самолёты улетели. Они больше не появлялись над дымящимися обрубками искалеченных деревьев. Улетели. Теперь действительно улетели. Земля ушла… И он немного слышал. Слышал, как моторы стали удаляться и вскоре пропали за лесом. В ушах звенело: кто-то, как заведённый, бил и бил молотком на камне бутылки, и стёкла со звоном разлетались вокруг, попадая в глаза и в уши…
Воронцов отвинтил крышку фляжки, сделал глоток. Вода оказалась солёной, так что от неё даже щипало губы. Он выплюнул её и сделал ещё один глоток. Теперь в ней не чувствовалось привкуса крови, и он почувствовал её облегчающую свободу. Послышался какой-то странный дальний свист и шорох. Два звука, пытаясь слиться в один, как будто обгоняли друг друга. «Так начинается артобстрел», – мигом сообразил он. Но никакого артобстрела не было. Воронцов вдруг понял, что странные звуки, похожие на шелест и свист снарядов, рождаются и живут в нём самом. Он что, контужен? Неужели он контужен?
– Хер тебе, – сказал он уже спокойно, только чтобы окликнуть себя, и звук собственного голоса пронёсся по его телу пронзительной болью, словно его всего, с ног до головы и по всему позвоночнику, проткнули проволокой, а потом потянули за неё резкими сильными рывками.
Остатками воды он промыл глаза. Огляделся. Курсанты, пережив первую бомбёжку, выползали из заполненной смрадом и ужасом траншеи, откашливались, откапывали оружие. Вытаскивали живых и мёртвых товарищей.
– Кто живой? – носилось над изуродованной траншеей.