Принц Вест-Эндский
Шрифт:
Бедные родители. Возможно, их утешит ДФТ их дочери, не говоря уже о свежем романе с доктором Комиксом.
Но когда ты слышишь: «Я им не дура… У меня своя голова на плечах» – именно в таких выражениях, – когда гнев выплескивают перед тобой, словно это ты в чем-то повинен (а так оно и есть в каком-то смысле), – как после этого не поверить в Цель?
Да, да, я догадываюсь, какими малозначащими должны показаться эти слова – совершенно обычные слова, не заслуживающие внимания. Но – терпение, прошу вас. Скоро вы поймете их связь с историческим моментом, который я намерен осветить, с тем, как сошлись на перекрестке времени Магда Дамрош, Дада и я.
Тем временем солнце спряталось в тучах. День сделался пасмурным. Я ощутил осенний холод и поежился. Терапевт и выздоравливающий вернулись в «Эмму Лазарус».
Она оставила меня в вестибюле, там же, где подобрала, – небрежно, почти равнодушно, во всяком случае без церемоний.
– Ладно, вы молодцом. Теперь сами. И я остался сам с собой. Давно остался.
Сегодня я вновь приступил к репетициям. Какое фиаско! Только теперь я оценил подлинное величие и гениальность бедного Синсхаймера: его преданность тексту, его драматическое чутье, его благородную властность.
Труппа встретила меня тепло, и это притупило мою бдительность. Когда я поднялся на сцену, мне стали аплодировать, жать руку, меня хлопали по спине. Блум наигрывал на рояле «Он славный парень». Мадам Грабшайдт, подняв стакан сельтерской с лимоном, провозгласила тост: «Господа, здоровье князя могильщиков, нашего доброго друга Отто Корнера!» Это была трогательная встреча.
Липшиц хлопнул в ладоши, призывая к порядку.
– За работу, друзья. Прошу очистить сцену. Довольно светской жизни.
– Ее никогда не довольно, – ядовито ответил маленький Поляков. Второй могильщик в нашем спектакле и старый большевик, Лазарь Поляков приехал в Америку в 20-е годы и сделал состояние на металлоломе. Несмотря на свои миллионы, он остался рьяным коммунистом, а посему заклятым врагом Липшица, старого сиониста. Среди нас он любовно именуется Красным Карликом.
Мы все ушли за.кулисы, остались на авансцене только Липшиц и мадам Давидович. Она держала в руках суфлерский экземпляр.
– Акт пятый, сцена первая, – объявил Липшиц. – Входят могильщики. Тишина.
Мы с Красным Карликом вышли на сцену.
– Поляков, – сказал Липшиц. – Кирка тяжелая. Она вас пригибает.
– У меня нет кирки.
– Будет. – Липшиц театрально вздохнул. – А пока что сделайте вид, будто она есть. Вернитесь и попробуйте еще раз.
Мы сделали, как нам было сказано. На этот раз Красный Карлик спотыкался, словно нес на плече слона. Он торжествующе улыбнулся Липшицу.
Липшиц недоверчиво покачал головой, но сдался.
– Ну? – сказал он мне. Я взглянул на своего маленького подручного.
– «Разве такую можно погребать христианским погребением?»
– Стоп! Стоп! – закричала Давидович. Липшиц хлопнул себя по лбу.
– Ой, никто ему не сказал. У вас старый текст, Отто. Мы внесли кое-какие изменения.
– Какие изменения? – выйдя из-за кулис, спросил Гамбургер. – И мне не сказали об изменениях. Теперь Шекспира улучшаешь, голова? Клика опять взялась за свое!
– Сложилось мнение, – сказал Липшиц, облизнув губы, – что эти разговоры о «христианском погребении» могут кое-кого оскорбить. Как-никак среди наших зрителей много ортодоксов, если не сказать фанатиков. Как это прозвучит? И мы подумали: какая разница, если мы выкинем несколько слов и заменим другими?
– Так какая же у меня реплика?
– Простая. Вы говорите: «Разве такую можно погребать в Минеоле?» Это же слово вы подставляете и в других местах.
– Чудесно! – сказал Гамбургер. – Изумительно! Минеола, как известно, расположена непосредственно к югу от Эльсинора.
– И я это должен сказать? «Разве такую можно погребать в Минеоле»?
– Совершенно точно. Вы все поняли. Чуть сильнее акцент на «такую», а в остальном прекрасно.
– Я этого не скажу.
– Правильно, не поддавайтесь фашистам. – Красный Карлик с вызовом исполнил коротенькую жигу.
Липшиц отмахнулся от него.
– Почему не скажете?
– Потому что я стану посмешищем. Меня зашикают.
– Минеола – это смешно? – сказала Давидович.
– Тоска, пожалуйста, позвольте мне с ним поговорить. – Липшиц снова обратился ко мне.
– Хорошо, предположим – заметьте, я с вами отнюдь не соглашаюсь – но предположим, так? Так, это смешно. Ну и что? Вы помните, дорогой Адольф – да будет земля ему пухом – что он сказал? «Пятый акт, – это его собственные слова, я цитирую, – пятый акт начинается в комическом ключе». Так что люди смеются. Отлично, говорю я. Так видел эту сцену Адольф. Отто, умоляю, сделайте это ради него.
– Я помню также, что говорил Синсхаймер о неприкосновенности текста. Для него слова Шекспира были святыней.
– Туше, – Красный Карлик снова исполнил жигу.
– Тоска, – сказал Липшиц, – лучше вы ему объясните.
И тут она вскрылась, вся позорная подоплека. Сын и невестка Тоски Давидович собирались прийти на спектакль. Сын женился на нееврейке. Отсюда – двадцать два года сердечных страданий; отсюда слезы, которыми она еженощно орошает подушку. Бог наказал их бесплодием; они, в свою очередь, наказали ее внучком-вьетнамцем. «Это меня они хотят похоронить по-христиански – меня, Офелию. Никогда в жизни. Я не доставлю этой шиксе, этой Мюриэл такого удовольствия».
– В третьем акте Клавдий у нас молится на коленях, – сказал я. – Может быть, снабдим его талесом и тфилном (Талес – накидка вроде шали, носимая во время религиозной службы. Тфилн, или филактерии, – кожаные коробочки с заключенными в них библейскими текстами. Во время молитвы их надевают на лоб и на левую руку)?
– Не такая плохая мысль, – сказал Липшиц, задумчиво почесав подбородок. – В этом что-то есть. Евреи, конечно, не становятся на колени.
– Вы с ума сошли! – возмутился Гамбургер.