Принцесса из рода Борджиа

Зевако Мишель

— Да, — сказал Менвиль, — но все же однажды ты был обезоружен.

— Это правда, — ответил Бюсси-Леклерк, скрежеща зубами, — но мой победитель уже никогда не сможет этим кичиться.

Пришла ночь. Леклерк скромно поужинал, поспал четыре часа. Потом намазал себя оливковым маслом и стал втирать его в тело, как это делали античные борцы. Позже он отдыхал в течение часа, вытянувшись на своей кровати и размышляя. Иногда он бормотал:

— Он не должен умереть раньше, чем…

Было уже за полночь, когда он облачился в легкую и мягкую одежду. Он чувствовал, что силен, как Самсон. Взбодренный дневными состязаниями, гордый своими недавними многочисленными победами, взволнованный и спокойный

одновременно, он полагал, что в данный момент не существовало на свете соперника, который мог бы противостоять ему.

Он завернулся в плащ и спрятал под ним две шпаги. Затем спустился вниз, позвал тюремщика Комтуа из Северной башни и, как и накануне, в сопровождении четырех солдат с аркебузами направился к камере Пардальяна.

Он оставил тюремщика и солдат в первом подземелье, приказав им ждать там. Затем, взяв фонарь, спустился ярусом ниже, вошел в темницу, закрыл за собой дверь, повесил фонарь на гвоздь, скинул плащ и сказал, протягивая одну из шпаг Пардальяну:

— Сударь, однажды вы меня обезоружили предательским ударом. Я мог бы вас убить. Но герцог де Гиз, который хочет, чтобы вас непременно подвергли пытке, рассердился бы на меня за это. У вас закованы ноги, это верно, но длина цепей позволяет вам принять боевую стойку. Со своей стороны клянусь вам, что не сойду с места, не отступлю ни назад, ни вбок, и таким образом мы будем на равных. Вот вам шпага. Однажды вы победили меня, теперь победителем стану я. И как только я заставлю вас признать, что я больший мастер, чем вы, я буду к вашим услугам, сударь. Я выполню все ваши посмертные распоряжения, я позабочусь о тех, на кого вы мне укажете. Знайте, что завтра на рассвете вы умрете. Я полагаю, сударь, что вы достаточно благородны и не откажете мне в возможности взять реванш.

— Господин де Бюсси-Леклерк, — сказал Пардальян, и голос его против его воли задрожал от радости, — я был уверен в том, что такой человек, как вы, не захочет жить с воспоминанием о том страшном поражении. Итак, вы видите: я не спал. Я ждал вас, сударь!

Глава 47

МОНОЛОГ ПАРДАЛЬЯНА

Не бойся, читатель, он будет краток. Вот что говорил себе шевалье Пардальян в тот час, когда господин Бюсси-Леклерк готовился спуститься к нему в камеру:

«Появится он? Или не появится? Разве не прочел я на этом лице забияки упрямое и неизлечимое тщеславие, тщеславие, что заставляет страдать, приходить в бешенство, обливаться слезами? Разве не различил я в его поведении благословенную ненависть, которую он ко мне питает? Есть ли у меня надежда, что я достаточно раздразнил его, достаточно растравил ему рану, подлил достаточно масла в огонь его ненависти? Господи! Если Ты только существуешь, сделай так, чтобы у господина Бюсси-Леклерка было бы ровно столько тщеславия, сколько я у него предполагаю; остальное — мое дело!

Мог ли я не сдаться тогда? Если бы я был один, я бы попробовал предпринять что-нибудь безумное. Но я не такой уж сумасшедший, как кажется. В самом деле, сколько раз я замечал, что безумие — вещь наиболее разумная на всем белом свете. Господин Пардальян, мой достойный отец, имел привычку ничему не удивляться. Это позволило ему не однажды предпринимать такие вылазки, во время которых любой осмотрительный человек сломал бы себе шею. Таким образом, будь я один, я думаю, безумие помогло бы мне быть достаточно разумным, чтобы выбраться из таверны. Но ведь там была Югетта. И ради нее я повел себя осмотрительно… и совершил безумнейший поступок в своей жизни!

Бедная Югетта! Разве не должен я был это сделать для нее? За всю безмолвную любовь, смиренную и преданную, за всю невысказанную за шестнадцать лет нежность я просто

обязан был доставить ей эту минутную радость… не умирать у нее на глазах. Ведь нет причин предполагать, что я не был бы мертв. К тому же среди тех ударов, что получил бы я, не пришлось ли бы несколько и на ее долю? Итак, я хорошо сделал, что сдался! Это был мой ответ на любовь Югетты…

Любовь Югетты! — продолжал Пардальян, нахмурив брови. — Но отвечая на любовь Югетты, не предаю ли я любовь, которую таю в моем сердце? Полно, Лоиза! Неужели я до сих пор люблю тебя? Я люблю умершую. Умершую шестнадцать лет назад, умершую у меня на руках! Ты подарила мне столь нежный последний взгляд, что я до сих пор ощущаю его нежность… Да, я люблю мертвую. Пускай мне иногда кажется, что так не годится, что пора закрыть над прошлым завесу, но моя ли в том вина, что я не могу ее забыть, что вижу ее постоянно рядом с собой. Я вижу, как она мне улыбается, слышу, как она со мной разговаривает, как повторяет, что мы будем вместе до самой смерти! Нет, в этом нет моей вины, ибо я пытался забыть ее и не смог. До самой смерти!.. Раз она умерла, то я буду любить ее до того момента, когда умру сам, — вот и все! Это очень просто, и я ничего не могу с этим поделать…»

Говоря все это, Пардальян тихо плакал. Эта странная верность памяти умершей не удивляла его. Он не выставлял ее напоказ и не хвастался ею — он попросту ничего не мог с этим поделать, вот и все. Он продолжал:

«Эта змея (он думал о Моревере) все же сумела нанести несколько укусов, которые причинили мне смертельную боль. Клод! Кто это Клод, которого Моревер называет моим другом? И Фарнезе! Почему именно эти два имени? Но Виолетта! Но Карл! Бедный маленький герцог, он так верил в меня, он думал, что я при необходимости смогу остановить солнце в небе, как Иисус Навин. И вот он схвачен! Закован в цепи, как и я! И стоны, которые иногда доносятся до меня, — его стоны».

Пардальян взвыл, это он-то! Он тряхнул своими цепями и попытался сделать один-два шага. Потом пробормотал:

— Именем убитой Лоизы, именем моего убитого отца, именем Карла, которого убивают сейчас, именем Виолетты, которую тоже скоро убьют, именем всех страдальцев — и рассеянных по свету, и погибших когда-то здесь, в этой камере, — чего же я прошу у Неба? Я прошу лишь о том, чтобы мне удалось однажды сказать два слова убийце и той, что вручила ему когда-то оружие. О, моя добрая Екатерина, а ведь я о тебе почти забыл!

Он был страшно бледен. В его взгляде пылало такое пламя, что иногда ему казалось, будто камера освещается этим пламенем. И он повторил имена, странным образом сошедшиеся вместе:

— Лоиза… Моревер… Медичи… Гиз… Придет он или нет? Нет! Он не придет…

Тут он прислушался. До него донесся отдаленный шум. Шум этот очень быстро приближался. Дверь отворилась, и Пардальян вздрогнул и тихо пробормотал:

— Пришел!

Глава 48

БАСТИЛИЯ

— Вы ждали меня? — спросил Бюсси-Леклерк, и Пардальян очень кротким голосом скороговоркой произнес речь, которую готовил в течение четверти часа.

— Клянусь честью, да, сударь. Я ждал вас, и это так же верно, как то, что я сейчас говорю с вами.

Бюсси-Леклерк недоверчиво огляделся вокруг и проворчал:

— Быть может, я зря оставил моих людей наверху. Не приказать ли им спуститься сюда? Да, но что если мне не удастся его обезоружить? Двойной позор!

Пардальян, чрезвычайно напрягая внимание, следил за теми мыслями, что отражались на лице посетителя. Он понял, что Бюсси-Леклерк все еще боится его, хотя он и был закован в цепи и находился в столь жалком положении. Он задрожал, увидев, что Бюсси-Леклерк направляется к двери.