Принцесса из Шанхая
Шрифт:
Ада Николаевна всю жизнь проработала корректором в редакциях газет и журналов, она с гордостью показывала гостье подшивки пожелтевших изданий.
– Замуж я так и не вышла, – рассказывала она. – Были женихи, да я одного забраковала из-за пристрастия к выпивке, а другой… сам меня бросил. Поехал на стройку в Сибирь, деньги зарабатывать, так там и остался, – нестойкий товарищ, падкий на женские прелести. Вот я и живу одна-одинешенька. Раньше горевала, что семьи нет, деток, внучат… а теперь все прошло, улеглось. Может, мне на роду написано одной быть. Вы верите в судьбу?
– Конечно, – искренне ответила Ева.
Старушка
– У соседки дача под Мытищами, она меня снабжает ягодами, фруктами, овощами… жалеет. А чего жалеть-то? Сама с сыном-пьяницей мается, вынуждена огород держать, садок обихаживать, иначе не прокормиться им. Он свои деньги пропивает, да еще материны тащит. Жена с дитем от этого алкаша ушла, а родной матери куда деваться? – Ада Николаевна повздыхала, опечалилась. – Жизнь – сложная штука: смолоду все к чему-то стремишься, горишь, рвешься куда-то… а старость пришла, вроде и вспомнить нечего. Оглянешься, а уж смерть на пороге. Мои друзья-подружки почти все умерли, теперь мое место там, среди них. Задержалась я на этом свете! Уже и память отказывает: имена, фамилии, целые прожитые годы будто кто стер, как мел с доски. Ладно, так и быть, доверю вам свое бренное тело, колите! – решилась Веселкина.
Ева призналась, что она не медсестра и пришла по делу. Старушка просияла, ее морщинистое лицо оживилось.
– Неужели, я кому-то понадобилась? Вы меня простите, милая девушка, что я вас за медсестру приняла. Ай-яй-яй! Это все склероз. Вас из редакции прислали?
– Вроде того, – уклончиво сказала Ева. – Я разыскиваю… вашу подругу из Благовещенска, Елизавету.
Ада Николаевна смутилась, с трудом вспоминая, о ком идет речь, постучала согнутым указательным пальцем по лбу. Ее суставы, изуродованные подагрой, выглядели ужасно.
– С памятью беда, – вздохнула она. – Елизавета из Благовещенска, говорите… дай бог, придет в голову, кто такая. Как ее фамилия-то?
– Точно не знаю. Наверное, Ермолаева.
Пауза затягивалась.
– Вы еще открытки посылали ее сводному брату, Филиппу Герцу… лет двадцать пять назад, – подсказала Ева.
– Филиппу? – удивилась старушка. – Не знаю такого.
– Посмотрите на это, – Ева достала из сумочки две открытки с видами на Кремль и протянула их Веселкиной. – Вы писали? Обратный адрес ваш указан.
В глазах той мелькнул проблеск понимания.
– Лиза! Да, я писала ее родственнику… очень давно. Ее уже не было в живых! Я отыскала Герца через… адресный стол, кажется. Но он мне ничего не ответил, тоже умер, должно быть. – Старушка разволновалась. – А зачем вам Елизавета? – вдруг спросила она, подняв красные, слезящиеся глаза на Еву.
– Я собираю сведения о судьбах эмигрантов и их потомков.
– Да… да! Кажется, у Лизы были эмигрантские корни… по отцу. Она не любила упоминать об этом. Тогда было опасно иметь подобную родню и даже… просто знакомых из той среды, – старушка перешла на шепот. – Поэтому все скрывали такое родство. К сожалению, я ничем не смогу вам помочь. Господи… я же совершенно забыла фамилию Лизы! Ермолаева… – Ее лицо приобрело растерянное выражение, щеки порозовели. – Какой кошмар эта старость! Уродство физическое и умственное.
Пока Ада Николаевна причитала, проклиная
– Как вы с Лизой познакомились?
Он поставил старушку в тупик, из которого она мучительно пыталась найти выход.
– Боже, и правда… откуда я знаю Лизу? – разводила худыми руками Веселкина. – Вернее сказать, знала.
– Она умерла?
– Да! Страшной смертью. Сгорела вместе с домом. Постойте… кто же мне сообщил об этом? Кажется, какой-то мужчина.
– Селезнев?
Ада Николаевна отрицательно затрясла головой, ее седые букольки смешно подпрыгивали. Внезапно она застыла, прижала руки к груди.
– Впрочем, понятия не имею. Может, и Селезнев… или нет? – Она сморщила и без того собранный в складки лоб. – У того была птичья фамилия… ей-богу! То ли Воробей, то ли… Грач. Я все путаю, милая девушка, – сокрушалась Веселкина. – Вы меня не слушайте. Откуда же я Лизу знаю? Убейте, не помню!
– Вы не торопитесь, Ада Николаевна, – взмолилась Ева. – Успокойтесь и вспоминайте. Вы сможете. Елизавета росла вместе с вами? Ваши родители дружили? Она приезжала к вам в Москву? Она останавливалась у вас?
Старушка закрыла глаза, беззвучно зашевелила губами. Потом зашептала:
– Детство? Нет, не было Лизы в моем детстве… мы встретились уже взрослыми. Ну, точно! Это же я в Благовещенск два раза ездила, – осенило ее. – В командировку от газеты. Почитай, лет тридцать прошло с тех пор.
Зацепившись за определенный факт, память начала выдавать «на-гора» событие за событием. В основном, сотрудники редакций, где трудилась Ада Николаевна, были люди семейные, обремененные детьми и домашними заботами. Посему на поездки в дальние края необъятной страны соглашались неохотно, и время от времени упрашивали одинокую коллегу выручить их в «безвыходных обстоятельствах». Веселкина, в силу покладистого характера, отказать не могла, и когда случалась необходимость, ездила то собирать материал для статей, то брать интервью у передовиков производства, – словом, кроме корректорской, выполняла и другую работу. По совместительству. В одной из таких поездок она встретилась с Лизой.
– В гостинице мест на всех приезжих не хватило, и один молодой журналист попросил, чтобы Лиза позволила мне переночевать у нее в доме, – рассказывала старушка. – Мы сразу потянулись друг к другу, разговорились… знаете, как бывают откровенны люди, когда знают, что вряд ли судьба сведет их вновь, – накипевшее на душе выливается, течет свободно, без опаски. Так мы всю ночь и проболтали, а наутро стали закадычными подругами. Пока длилась командировка, успели близко сойтись, сродниться, словно сестры.
Чем больше подробностей всплывало, тем легче Ада Николаевна вспоминала прошлое, связанное с Лизой. Та тоже жила трудно: без постоянной работы, без мужа вырастила дочь. Веселкина описывала Лизу как образованную, прекрасно воспитанную женщину, которая свободно говорила на трех языках, умела играть на фортепиано, читала наизусть стихи Баратынского, Верхарна, Гете. Она была настоящей аристократкой – породу никакое рубище, никакая нищета не скроет.
– В общем, провожала она меня со слезами на глазах, да и я всплакнула. Потом, когда снова появился повод съездить в Благовещенск, я сама вызвалась.