Принцесса викингов

Вилар Симона

– Нам необходимо воспользоваться приливом, который и донесет нас до крепости за дюнами. Я назвал ее Бьернбе, хотя прежде у нее было иное имя. Рядом – граница с Бретанью; у нас будет лето, полное забав, когда я начну теснить бретонов прочь от своих владений.

Тем временем Эмма не отрывала глаз от высящейся над морем гигантской скалы, увенчанной грубыми постройками и, словно старым мхом, покрытой у подножия бурыми купами еще не успевших зазеленеть деревьев.

– Это гора Мон-Томб, – пояснил Бьерн. – Необычное место. Здесь испокон веков стояли святилища, а теперь там монастырь христиан. Ролло, бывая здесь, вознамерился устроить на вершине великий храм Одина,

но едва его люди стали возводить капище, как с ними стали происходить несчастья – иных придавило статуей, иной отрубил себе топором ногу, многие падали с обрыва в море. Неделей позже к конунгу пришли монахи и поведали, что это особое место, поскольку его выбрал для себя сам святой Михаил. Две сотни лет назад епископом здесь был некий Оберт, которому во сне явился архангел, повелевая ему воздвигнуть здесь монастырь в его честь. Однако этот Оберт, по всему судя, был не большого ума человек и не понял, что его сон – вещий, а следовательно, и не придал ему значения, даже когда сон повторился. Но когда архангел явился в третий раз, на ладонях епископа появились следы, будто от ран. Вы это называете, если я не ошибаюсь…

– Стигматы, – взволнованно подсказала Эмма.

– Да, стигматы. Они появились от огненного прикосновения архангела. Тут-то до недогадливого попа наконец дошло, в чем дело, и он соорудил на Мон-Томб церковь, куда позднее перевезли из Италии плащ, принадлежавший святому. С тех пор сюда потянулись паломники, и даже Ролло отступил, отказавшись от первоначального замысла.

Он взглянул на девушку и добавил:

– Забавная легенда.

– Но ведь ты веришь в это?

Эмма не могла оторвать глаз от возвышающейся среди вод островерхой горы с крестом на вершине. Колокольный звон, несшийся по ветру, казался ей небесной музыкой.

– Святой Михаил был хорошим воином, – смущенно произнес Бьерн. – Что плохого в почитании воина? К тому же, – теперь он тоже глядел на Мон-Томб, – когда стоишь там, наверху, невозможно не почувствовать что-то особенное, какую-то дрожь. Ты тоже ощутишь это, когда поднимешься туда, к Атли. Но сначала нам следует немного передохнуть после плавания. Я дам тебе коня.

– Коня? – изумилась Эмма, глядя на волны, плескавшиеся у подножия Мон-Томб. Бьерн засмеялся:

– Пожалуй, нигде в мире больше нет таких приливов и отливов, как здесь. Когда море уходит, паломники бредут в монастырь посуху до самой скалы. Главное – знать часы, иначе возвращающаяся вода поглотит тех, кто неосторожен. Но я-то знаком с этими местами, к тому же дам тебе хорошего проводника…

То, что гора Мон-Томб – особое место, Эмма поняла, едва по влажной открытой равнине приблизилась к горе. Песок был влажен и полон следов моря – раковин, крабов, груд водорослей. Там и сям бродили женщины и монахи, собирающие среди водорослей мелкую морскую живность. Они с готовностью проводили ее к воротам монастыря. Дальше пришлось подниматься по узким, вырубленным в скале ступеням. Все постройки были сложены из грубо отесанных глыб гранита, схваченных известковым раствором. Массивная стена, сплошь окутанная покровом плюща, защищала монастырь, а близ нее стояли угрюмые кельтские кресты, сработанные из того же камня. Эмма невольно перекрестилась. Над головой кричали чайки, и хотя время мессы прошло, тревожно гудели колокола – их раскачивали порывы ветра. Поистине это место заставляло трепетать.

В тесноватом клуатре, окруженном грубой колоннадой, ее встретил величественный старик-настоятель отец Лаудомар. Благословив Эмму, он сообщил, что ее ждут, и проводил к Атли.

Эмма ожидала найти юношу прикованным к одру болезни и почувствовала невольное облегчение, застав его в часовне. Атли тихо молился, стоя на коленях, и не оглянулся, когда позади заскрипела дверь. На Эмму пахнуло холодом и мраком. Нависающий над головой свод, голый алтарь, простое Распятие на стене, осыпавшиеся от сырости росписи. Но Эмма в первый миг подумала лишь о том, что этот промозглый воздух может оказаться для Атли губительным. Осторожно приблизившись, она опустилась рядом на колени, и какое-то время оба сосредоточенно молились. Эмма и представить не могла, что Атли столь далеко ушел от мира за это недолгое время. Но в этих местах даже ветер, врывавшийся в оконце, казалось, несет с собой весть о могуществе и величии Господа, и она вдруг ощутила благоговение, какого не испытывала уже давно.

Наконец Атли едва слышно произнес: «Амен» – и повернулся к ней:

– Вот и ты!

С невероятным облегчением она увидела улыбку на его лице. В его глазах были такая кротость и смирение, какие могут быть лишь у истинных святых. Но сердце ее сжалось, когда она заметила, как он бледен и худ. Казалось, за время, что они не виделись, его плоть истаяла. Ей пришлось помочь ему подняться с колен – он оказался так легок!

Они покинули мрачную часовню. Ласковое весеннее солнце воспламенило волосы Эммы, золотыми искрами сверкнуло в ее карих глазах. Атли глядел на нее, и улыбка не сходила с его губ.

– Я боялся, что не увижу тебя перед смертью.

Ей хотелось сказать, что так говорить – это грех, что весной ему всегда становится легче, но нужные слова оставили ее. На всем облике Атли уже лежал отпечаток неземного, потустороннего, и его улыбка была улыбкой призрака. Губы были бескровны, а в глазах не было живого блеска, и Эмма не смогла сдержать рыдание:

– О, Атли!..

Он коснулся тонкой рукой ее влажных щек.

– Я никогда не видел твоих слез. Как ты красива, когда плачешь!

Эмма вдруг упала перед ним на колени, обхватив его ноги, и всхлипнула:

– О, прости меня, прости!.. Я знаю – ты великодушен!

Он осторожно перебирал пряди ее волос.

– Как ты прекрасна… В тебе столько жизни, огня… Мне давно следовало понять, что мы с тобой вовсе не пара. Но твое пламя всегда завораживало меня. Я знаю только одного человека, в котором бушует тот же огонь, – это мой брат Ролло.

Эмма подняла к нему заплаканное лицо:

– Ты должен был возненавидеть меня…

– Я и возненавидел. Но ненависть сожгла во мне остаток сил. И однажды я понял, что за этим – конец. Не осталось ничего – ни ненависти, ни любви. Только Он – тот, кто принял меня с любовью и даровал мне покой…

Атли закрыл глаза, подставляя бледное лицо лучам солнца.

Здесь, у колонн клуатра, было безветренно, слышно было, как вдали кричат чайки, а совсем рядом звенела синица.

– Господи, как славно, – тихо проговорил Атли. – Почему человек только перед смертью узнает, как щедро одарил его Господь?

Эмма продолжала всхлипывать, не поднимаясь. Каждое слово Атли обжигало и ранило ее. Ему было так мало отпущено, а она, ведая это, даже не попыталась сделать его счастливее. И все же она вздрогнула, когда он вдруг произнес:

– Что, если сейчас, когда оставшиеся мне дни сочтены, я попрошу тебя исполнить мою мечту и обвенчаться со мною?

Пожалуй, согласись она – и ей самой стало бы легче нести бремя вины. Подарить последнюю радость… Но она не могла сделать это, как не могла сказать ему, что носит в чреве плод своего предательства. Поэтому она лишь подняла к нему искаженное страданием лицо: