Принцесса Володимирская
Шрифт:
– Если она попросит освободить его, – думал Лимбург, – то это будет лучшим доказательством моих подозрений, и уж, конечно, я не выпущу его. Пускай умирает в заключении.
Герцог, обиженный, вернулся к себе и целый месяц не был в Оберштейне, не писал Алине, надеясь более выиграть холодностью. Дела его были в таком запущенном положении, что он воспользовался этим временем и серьезно занялся ими.
Между тем Алина начала властвовать в своих владениях. Не прошло месяца, как к герцогу стали поступать бесчисленные жалобы на самовластие и самоуправство новой владетельницы.
Действительно, оказалось, что маленькая
Если бы подобного рода управление, самоуправство и частые жестокости продолжались еще месяц или два, то нет никакого сомнения, что во всем графстве все обитатели от мала до велика или отправили бы официальным путем депутацию к герцогу-монарху, или же просто уничтожили бы самый замок и разнесли его по камешку.
Но на счастье смущенных и оскорбленных оберштейнцев с графиней случилось нечто неожиданное для всех и, совершенно неожиданное для нее самой.
В октябре месяце в маленьком городке Мосбахе появилась личность, обратившая на себя внимание своим костюмом и своею красотою. Это был человек лет тридцати, капитан, в красивом мундире и необыкновенно красивой наружности.
Однажды во время прогулки графини Оберштейн в парке, прилегающем к замку, какой-то поселянин-старик, почти слепой, передал ей письмо. Незнакомая личность писала о том, что, приехав в Германию, остановился в Мосбахе; но по крайне важному делу, являясь послом от лица европейски известного, он просит чести явиться в замок, видеться лично и переговорить о деле: он желает говорить не с графиней Оберштейн, а с ее высочеством принцессой Елизаветой Володимирской.
Алина не обратила особенного внимания на это письмо. Упоминание о ее титуле, который она целое лето скрывала, не удивило ее.
Старик подождал в парке, и Алина переслала ему записку, в которой давала позволение явиться незнакомцу на другой же день, в полдень, в тот же парк.
Через несколько часов, менее суток, Алина в парке встретилась с приехавшим верхом незнакомцем.
Прежде всего с первой минуты она была поражена красотою этого человека. Красавец отрекомендовался литовским капитаном Доманским и заявил, что он является от имени польского магната, об имени которого он до времени умолчит. Цель его посещения графини Оберштейн заключается в том, чтобы узнать от нее лично, покинула ли она свое намерение объявить права свои на русский престол, вообще, намерена ли она перестать быть принцессой Володимирской?
Внешность офицера была настолько привлекательна, он сумел в несколько минут так очаровать пылкую Алину, что она вместо того чтобы говорить с ним о деле, которое считала самым важным из всех дел текущей политики в Европе, просто изо всех сил стала кокетничать с незнакомцем.
Она объявила, что вопрос его настолько серьезен, что ей надо подумать.
– Во всяком случае, – сказала она, – я прошу вас переехать в замок, остаться несколько дней у меня, и мы обсудим этот вопрос сообща. Я и отказалась от всех надежд, и не отказалась: все будет зависеть от обстоятельств. Если Франция будет помогать мне, то я готова снова встать во главе партии и действовать.
Капитан Доманский на другой же день переехал в замок. Сближение между Алиной и красавцем литвином произошло очень быстро, отчасти потому, что Алина вдруг почувствовала к нему прилив такого бурного чувства, как когда-то в Берлине к отсутствующему Шелю, а затем, с год назад, к графу Осинскому в Лондоне.
Алина была убеждена, что это ее третье серьезное чувство в жизни.
Дело, с которым приехал Доманский, и сообщение, которое он сделал Алине, имели огромное значение; новая перспектива открылась перед глазами Алины. Дело начиналось то же; предприятие предлагали ей то же, но в больших размерах. Теперь уже не отец Игнатий, самозваный епископ, звал ее действовать, – теперь к ней обращался один из самых известных, богатых и знаменитых польских магнатов, князь Карл Радзивилл. Он, князь Священной Римской империи, как и Лимбург, но миллионер, стоявший, как знала Алина еще по Парижу, во главе польского эмиграционного кружка, послал к ней своего поверенного, друга и наперсника Доманского.
В бытность свою в Париже Алина иногда встречала князя Радзивилла, но гордый магнат относился к ней всегда с большим презрением и высокомерием, чем кто-либо, и принцесса Володимирская была, конечно, оскорблена этим.
Теперь тот же Радзивилл первый начинал с нею переговоры, заводил речь о правах принцессы на русский престол.
Алина была не только изумлена, но поражена этой вестью.
Доманский имел полномочие говорить обо всем, условливаться во всем. Цель его поездки главным образом заключалась в том, чтобы устроить свидание князя Радзивилла с принцессой; на этом свидании они должны подробно переговорить об всем и даже назначить время, когда начать действие.
Если бы Алина захотела, то через неделю она могла уже свидеться с Радзивиллом; но в данном случае ее внезапное и пылкое чувство к Доманскому помешало делу.
Сама Алина, да отчасти и Доманский оттягивали его обратную поездку к Радзивиллу. Оба они вскоре жалели о том, что не встретились просто, без этого важного дела, о котором приходилось говорить.
Таким образом, в этих новых отношениях между графиней Оберштейн и капитаном дело помешало любви, а взаимная любовь мешала делу.
Один Шенк, свидетель происходящего, был встревожен всем, что видел и слышал; он стал сумрачен, раздражителен.
IX
Однажды утром Шенк явился к Алине, требуя объяснения. Вследствие дурно проведенной ночи, в волнении, Шенк резко заговорил с той женщиной, которую искренно любил как друга и которая, несмотря на то, что была самозваной принцессой Володимирской, а теперь – законной владетельницей графства Оберштейн, для него была одновременно Алимэ, колдунья и фокусница, бывшая под его командой, и, наконец, для него же она была той женщиной, которая когда-то существовала тем хлебом, который он зарабатывал в качестве приказчика в гостинице.
Все это поневоле помнил Шенк, а Алина будто забыла.
– Я не могу терпеть более того, что вижу, – заговорил Шенк. – Как вы ведете себя с тех пор, как вы стали графиней Оберштейн, а я – вашим маршалом, или, лучше сказать, просто управляющим? Я стал честным человеком, все дурное меня возмущает. Я стал лучше и хочу, чтобы все вокруг меня было тоже лучше. А вы, единственное близкое мне существо, не переменились, остались той же авантюристкой, готовой броситься на шею первому встречному!..