Принцесса Володимирская
Шрифт:
– Как вы смеете мне это говорить?! – воскликнула Алина.
– Смею и буду говорить, обязан говорить. Я соглашался с вами, что вам не следует спешить выходить замуж за рыжего и тощего Лимбурга и, пожалуй, выйти замуж иначе или, наконец, не выходить ни за кого и быть свободной; но согласиться с вами, что эта свобода нужна вам затем, чтобы сходиться с первым попавшимся проходимцем, потому что он красив собою, – признаюсь, этого я не думал и не ожидал.
– Вы всегда ненавидели, – отвечала Алина насмешливо, – завидовали всем красавцам.
– Не упоминайте о том, что я страшно дурен: это старо, я это давно знаю, я этого не забыл; а если бы и забыл, то вы часто напоминали мне об этом.
Алина была раздражена тоном Шенка и отвечала:
– Вам нет до этого никакого дела.
– Вы с ума сходите! – воскликнул Шенк.
– Нет, по счастью, нет. Скорее, я была прежде сумасшедшая, когда руководствовалась вашими советами!
– Послушайте, Алина, не шутите со мной: я на все способен! – воскликнул Шенк.
– Знаю, даже на убийство.
– О, это слишком, – вымолвил Шенк бледнея. – Кого я убил и для кого? Вспомните: что бы вы были теперь, если бы не я? Вы были бы давно в гробу, зарезаны, если бы вот эта рука не поразила на месте вашего мужа. Неужели мне надо напоминать вам об этом? Вы забываете нашу связь с вами – более крепкую, нежели всякая другая. Вы должны ставить мое чувство к вам и меня самого выше ваших капризов. Мало ли на моих глазах перебывало ваших поклонников и даже любовников, – все это было и прошло, наполовину забыто вами, а я все здесь, около вас; но если я здесь, около вас, в довольстве и роскоши, то и не забудьте то положение, в котором я был, ту роль лакея, которую я исполнял ради вас и о которой я так шутливо писал вам письма. В действительности она была нелегка. За это время я невольно спрашивал себя: сделал ли бы я это самое для моей матери, если бы она была жива? А теперь вы променяли меня на какого-то проходимца. За несколько дней моего отсутствия является в замок какой-то офицеришка, правда красивый собою, но совершенно вам неизвестный: быть может, вор, быть может, каторжник, который может ночью зарезать вас и обокрасть, а вы вполне доверяетесь одному красивому лицу, а мне, человеку, который скоро год как не проявил ничего, кроме преданности и дружбы, вы не доверяете. У вас есть какая-нибудь тайна с этим проходимцем, а Шенк ее не знает. По-моему, он поляк, по крайней мере судя отчасти по его костюму. Неужели же это опять старая песня о русском престоле и о подобных глупостях? Что же вы молчите? Неужели опять явится на сцену глупая игра в принцессу Володимирскую?
– Может быть, – отвечала Алина, – и, во всяком случае, я сделаю и поступлю так, как захочу, вопреки вашему желанию и совету.
– Стало быть, он является от Игнатия?
– Этого я вам не скажу.
– Не шутите, Алина, и не оскорбляйте меня.
– Вы меня не оскорбляйте, – отвечала Алина, – вы не мешайтесь в мои сердечные дела!
– Хотя бы даже и с проходимцем? – злобно рассмеялся Шенк и при этом прибавил несколько слов, настолько грубых, резких и оскорбительных для всякой женщины, а тем более для пылкой и самолюбивой Алины, что она вдруг поднялась со своего места, как ужаленная, и выговорила грубо:
– Извольте выйти вон!
– Уйду, – воскликнул Шенк, – но уйду не только из этой горницы, а уйду из этого замка, и вы, быть может, никогда больше меня не увидите.
– После того, что вы со мной позволяете, я буду счастлива, если вы покинете Оберштейн и я никогда не увижу вас.
– Довольно, – воскликнул Шенк. – Я ухожу; через час меня в замке не будет; дела я сдам моему помощнику. Я надеюсь, что вы не побоитесь, что я обкраду вас. Я даю слово выйти отсюда без единого гроша, но я обещаю вам все-таки действовать за вас и для вас, вопреки вашей воле и вашему желанию; это вы должны помнить. Я не могу позволить, несмотря на все оскорбления с вашей стороны и на всю вашу неблагодарность ко мне, я не могу позволить разным бродягам влюблять в себя вас, играть вами и, быть может, даже увлекать, не ради политических соображений, а ради политического шутовства. Быть может, этот офицеришка просто переодетый вор. До свидания, а может быть, и прощайте. Вы меня долго не увидите – до тех пор, пока сами не позовете вновь, но вы у меня будете постоянно на глазах; я постоянно буду знать, где вы и что вы. И впредь говорю: в минуту опасности я буду с вами, явлюсь, если удастся, еще раз спасти вас от погибели. Вы сделаетесь более честной и порядочной женщиной и не будете способны на две отвратительные вещи – на неблагодарность и разврат.
Алина снова указала на двери, хотела вымолвить что-то, но Шенк воскликнул:
– Иду, ухожу, но помните, что я сказал!
Бледный, вне себя барон прошел в свою комнату на другом конце замка, огляделся среди всякого рода вещей, среди довольно роскошной обстановки и рассмеялся злобно:
– Это все ее!
Он отворил несколько ящиков в письменном столе, в комоде, в конторке, но все захлопнул, приговаривая:
– Все ее, моего ничего нет!
Шенк взял палку, шапку и вышел из комнаты.
Через несколько минут он уже быстрыми шагами шел по большой дорожке парка.
Обитатели замка, видя, как он спешит, думали, что он пошел на ближайшую ферму по какому-нибудь важному делу.
Кто мог подумать, что этот барон Шенк, которого все боялись, но и все ненавидели, уходит из замка навсегда?
Выйдя из парка в поле, Шенк вслух спросил себя: «Куда же идти?» И тотчас же ответил: «Конечно, в Мосбах, куда явится со временем этот офицер. Надо на всякий случай записать фамилию его, мельком слышанную».
Шенк достал из кармана книжку и карандаш и написал: «Капитан Доманский». Он снова спрятал книжку в карман кафтана и вспомнил, что в другом кармане лежит кошелек с деньгами; он вытащил его и остановился как бы в нерешительности.
– Нет, и это ее деньги, следовательно, и они мне не нужны. Не первый раз Шенк на улице без гроша; правда, прежде было легче; он умел воровать, любил мошенничество и обман; теперь будет много труднее. Вдруг прельстило дурака сделаться честным. Все равно не пропаду и без этих грошей.
И Шенк швырнул в кусты туго набитый червонцами кошелек.
– Авось какая-нибудь убогая старуха или пастух найдут, и мое глупое дело сделается вдруг добрым делом.
Шенк рассмеялся и зашагал по дороге. Через несколько минут он вздохнул глубоко и выговорил:
– Ах, Алина, Алина! Говорят философы: негодяй мужчина может вдруг сделаться чуть не святым, а женщине из разврата нет возврата! Но все-таки Шенк не оставит тебя, не потеряет из виду ни на минуту.
Остановившись к ночи в маленьком городишке на постоялом дворе, Шенк, несмотря на усталость и голод, не спросил себе ужина.
– Заплатить нечем, – подумал он.
Бывало, прежде он, не стесняясь, поел бы, прожил бы несколько дней и ловко исчез бы из глаз хозяина, не заплатив ни гроша. Теперь ему подобного «не хотелось».
Будто что-то спавшее в нем с рождения проснулось, громко заговорило и, опрокинув всю его философию обмана, всю его систему «сбора дани с простодушия людского», заставляло его находить маленькое, детское удовольствие в сознании, что он поступил «как и другие добрые люди».
– Но ведь надо скорее обдумать все! – говорил он себе. – Что делать, чтобы иметь гроши на хлеб? Где поселиться? Как следить за ней и за проходимцем?