Принцип Новикова. Вот это я попал
Шрифт:
— Верю, Юрий Никитич. Ты уж не серчай, но за здоровье Андрея Ивановича мне боязно что-то, вот и срываюсь на всех. Ты садись, в ногах правды нет. Какие вести мне принес?
— Дюк де Лириа, государь Петр Алексеевич, нижайше просит тебя принять его. Он здесь оказался неподалеку и решил засвидетельствовать тебе свое почтение.
— Эм, — я попытался представить, каким образом Де Лириа мог оказаться возле Царского села случайно, но ничего умного мне в голову так и не пришло. — Это ж надо было так блукануть, посланнику, прямо жалко его отчего-то стало. И где он мерзнет, горемычный?
— В деревеньке неподалеку. А просьбу свою с нарочным прислал, — полковник наконец-то немного успокоился и сел, сложив руки на коленях. — Так что отвечать паписту этому пронырливому?
— А давай примем его, — я задумчиво разглядывал исчерканный табель о рангах. — Послушаем, может, что интересное расскажет нам де Лириа. Кстати, он один заплутал, или кто составил ему компанию?
— Аббат Жюбе, прости господи, — Репнин размашисто перекрестился, — вместе с ним ошивается.
— А это не тот аббат, который жаждет объединения нашей православной церкви с католической, и мечтает создать российскую унию с собой во главе, в качестве епископа? — я рассеянно посмотрел на сидящего напротив меня адъютанта. Вот они моменты, когда начинаешь очень сильно жалеть, что плохо изучал историю.
— Я не знаю, государь, — Репнин заметно растерялся. — Неужто взаправду это?
— То, что несколько господ иноземных хотят создать унию — правда, — я перевел взгляд на табель о рангах. Зачем я во все это лезу? Сложно что-то пытаться изобразить в области, в которой я вообще ничего не смыслю. — Но кто конкретно пытается, не знаю. Слишком плохо у нас, Юрий Никитич, шпионство развито. Упустил дед из вида такое весьма полезное дело, как шпионство. Нам бы вон у де Лириа поучиться, а не бороды на колодах рубить. Может и не гадали бы теперечи, кто из иноземцев гнусь такую супротив церкви нашей задумал.
— Да как же так, государь Петр Алексеевич, быть того не может, — Репнин нахмурился и между его широкими бровями залегла глубокая складка. — Жаждать захвата землицы, контрибуций, да даже девок в полон — это я понимаю, но посягать на святое? Кем надо быть, чтобы задумать такое?
— Иезуитом, — я потер глаза, чтобы прогнать внезапно навалившуюся дремоту. — Нужно всего лишь быть иезуитом. Хотя, аббат Жюбе вроде не иезуит, но я плохо во всех их орденах разбираюсь. Это дело священного Синода ересь эту от наших границ отгонять.
— И то верно, не дело воям соваться туда, где попы должны оборону держать, — у меня создалось впечатление, что он пытается таким вот незамысловатым образом сам себя поддержать. — А вот то, что ты говорил, государь, о шпионах, это действительно очень даже пользительно могло бы оказаться. А что говорит Ушаков Андрей Иванович? Разве ж его Тайная канцелярия не для того была создана, чтобы шпионить и крамолу разую выявлять? Тогда для чего ее распустили? — а я знаю, для чего? Я даже не знал, что она, оказывается уже была создана. Каюсь, услышав про Ушакова, я грешным делом подумал про адмирала Ушакова. А кто такой Андрей Иванович — вообще ни сном, ни духом.
— Не могу ответить на твои вопросы Юрий Никитич, — я расчетливо посмотрел на своего адъютанта. За окном в это время начали раздаваться приказы, отдающиеся зычным голосом Трубецкого. Опять преображенцы строевую практикуют. Вот что скука с людьми-то делает, они бедные вынуждены делом заниматься, чтобы не помереть невзначай. — А где сейчас Андрей Иванович, не напомнишь мне? Что-то подзабыл я.
— Так ведь после разжалования его в Ревель кинули по-первости, а теперь в Ярославле бока отлеживает. Как бы зубы у этого волкодава не сточились от безделья-то, — Репнин не выглядел заядлым интриганом, и подавал мне такую интересную информацию как подавал бы любую сплетню. А я никак не мог определить, что это: тонкий расчет, и влияние на меня, вот так исподволь, или просто язык охота почесать, ведь фактически он здесь один — преображенцы неохотно к себе допускали чужаков. А с другой стороны не мог он знать, что мне шлея под хвост попадет, и я решу его при себе оставить. Значит, тайная канцелярия и ее руководитель Ушаков, который по причине мне неведомой, впал в немилость и был сослан в Ярославль. Очень интересно. А еще интереснее провернуть одну штуку, своего рода эксперимент. Все равно заняться сильно нечем, не известно, когда Остерман очухается.
— Вот что, Юрий Никитич, не в службу, а в дружбу, призови ко мне Ушакова. Пущай из Ярославля сюда прокатится, косточки разомнет, а то засиделся поди, заскучался.
— Сделаем, государь, — полковник наклонил голову в знак согласия. — А с де Лириа что делать-то? Отклонить его прошение изволишь?
— Совсем отклонить — это будет очень невежливо, — я покачал головой. — А мы же не можем показать себя этакими варварами перед иноземцами? Хотя они именно что варварами нас и считают, но мы-то выше их считалок. Так что пущай немного промаринуется. И «нет» не говори, чтобы не уехал и обиды не затаил, и согласия не давай. Вали все на Остермана. Дави на то, что император не может гостям время уделять, пока сестрицу свою еще оплакивает, да от постели болезного Андрея Ивановича не отходит ни на шаг. Ну что, справишься, Юрий Никитич?
— Справлюсь, государь, чего там не справиться? Позволено будет уйти, чтобы выполнить поручения?
— Иди, господь с тобой, — Репнин встал, отвесил положенный поклон и вышел из кабинета, что-то усиленно обдумывая. Ничего, мозги надо тренировать, чтобы жиром не заросли.
Я открыл крышку стола и сложил туда свои наброски предполагаемой реформы. Проклятый Остерман, ну что ему стоило разболеться, будучи уже в Петербурге? И все же, откуда я знаю имя аббата Жюбе, и почему у меня при его упоминании всплывают в уме Долгорукие? Нет, не помню. По-моему, это была почти детективная история про то, что кто-то из многочисленных Долгоруких принял тайно католичество будучи послом в... в общем, где-то, где было католичество, и притащил этого аббата в качестве своего духовника в родные пенаты. Ладно, встретимся, напрямую его спрошу, чьим духовником он является, именно сейчас это не слишком важно.
— Митька! — заорал я, оглядывая стол и не находя заветного колокольчика, в который можно было позвонить, а не драть глотку, дозываясь слугу, которого я в последнее время предпочитал видеть гораздо больше, нежели камергера, приставленного ко мне Алексеем Григорьевичем Долгоруким. Может быть это происходило потому, что я выбрал этого слугу сам? Возможно, Митька был неумелым, но быстро учился, надо отдать ему должное, он был неграмотным, что я в последние дни начал потихоньку исправлять, но его я выбрал сам, не опираясь ни на чьи советы. Дверь открылась, и Митька как обычно сунул в щель голову, предпочитая оставлять тело в коридоре. Я посмотрел на это безобразие и нахмурился. — Вот пнет кто-нибудь дверь, или ветер шибанет, и останешься без головы.
— Да что я совсем без разумения? — Митька хитро улыбнулся. — Я ж дверцу-то рукой поддерживаю.
— Вот же песий сын, — я позволил себе хохотнуть. — Тащи сюда шубу да поскорее, хочу прогуляться, да на преображенцев посмотреть. Они так лихо маршируют, что любопытство одолело не на шутку.
Митька не ответил мне, только кивнул и исчез за дверью. Да уж учить его еще и учить. Но парень предан мне до глубины души, во всяком случае пока, что будет дальше я предсказать не могу.
Он прибежал с шубой на волчьем меху и с двумя головными уборами: треуголкой и меховой шапкой на выбор. Мой выбор пал на шапку. Когда я в прошлый раз вышел в треуголке, то чуть уши себе не отморозил. А с военной формой надо что-то делать, и не ждать того момента, когда станет совершенно ясно, смогу я решить свои проблемы, или же нет. Самые большие потери армии этого времени несли не на полях боя, а загибаясь от пневмоний и отморожений, которые нередко в гангрены переходили, из-за вот таких вот треуголок. Ну что мешает шапку по примеру тех же кочевников надеть? Не шлемы же буду на меха менять. Там ладно, железные кастрюли хоть немного от ударов защищали. А от чего вот это может защитить? Я повертел в руках треуголку и бросил ее на стол. В шубе становилось жарковато, и я поспешил выйти на улицу.