Природа плакала в тот день...
Шрифт:
—Я не бросал. Я спросил у Тома, хочет ли он, чтобы я остался. Он сказал, чтобы я проваливал. Я вызвал ему врача. Тот сказал, что это простуда, ничего серьезно… Ты понимаешь, они за неделю мне не позвонили! Никто! Им Том запретил. Он не хочет меня видеть. Я никуда не поеду. Всё. Хотели избавиться от меня? У них это отлично получилось. У меня больше нет брата!
— Ты — дурак… — произнесла тихо и расстроено. Глаза большие и влажные. Нос покраснел. — Ты можешь обижаться на Дэвида, на Георга, на Густава, на всех… Можешь… Но Том тут ни при чем, и ты должен это понимать. Том тебе никак позвонить не мог по состоянию здоровья. Ты должен лететь к нему и держать за руку, пока ему не станет лучше. Когда я звонила в тот вечер, ты уже тогда должен был напрячься, понять, что что-то не так…
— Я никому ничего не должен, — чеканя каждую букву, прорычал он и со всей силы стукнул вилкой по тарелке, разбивая ее. Швырнул погнувшийся столовый предмет на стол, опрокидывая стакан с соком, встал и вышел из столовой.
Краем уха Билл услышал, что в комнату вошла Адель и начала собираться.
Он зажмурился и закусил губу — уходит. И она его бросает. Да, иди. Брат ушел — променял его на какого-то аристократического педрилу. Друзья предали — за неделю ни разу не позвонили. Дэвид… Без комментариев. Иди и ты, Адель. Оставь. Брось. Он как-нибудь один выкарабкается. Может быть… Хлопнула дверь… Когда-нибудь… Один…
Одиночество накрывало с головой, окутывало одеялом. Баюкало. Если бы он был девушкой, то сейчас рыдал в голос. Но он парень. Он не может плакать. Если бы он был слабым, то сейчас положил бы нож в морозилку, потом пошел бы в ванну, налил очень горячей воды, надел бы что-нибудь очень красивое, обязательно черное, накрасился бы, а потом вскрыл вены. Говорят, когда нож холодный, а вода горячая, боли не чувствуешь. Он представил себе громкие заголовки в газетах, скорбные репортажи. Друзья без улыбок, рыдающую маму, хмурого Тома, Адель, бьющуюся в истерике, что не спасла, не нашла слов остановить… Все очень красиво и трагично. Белое лицо с заострившимися чертами. Черные одежды и много цепей на груди. Гроб из красного дерева с белыми кружавчиками по краям и крупными стразами на крышке. Море цветов… Роз. Тоже красных. В тон гробу. Эх, жаль, что черных роз не бывает. Потом Билл подумал, что если он себя убьет, то подумать могут на Адель. В голову тут же пришел текст предсмертной записки: «В моей смерти прошу винить Т.» У Тома как раз и алиби есть — он в реанимации, ну хоть совесть его сожрет, хоть тут нагадить. Потом Билл подумал, что если найдут его не сразу, то он в ванной, наполненной несколькими литрами крови, совершенно точно протухнет. И никакого тебе белого лица, черных одежд, цветов и гроба со стразиками и кружевами. Его разваливающееся тело просто заварят в морге в какую-нибудь капсулу, чтоб не воняло, и сожгут на фиг… Тьфу! Какая гадость! Даже умереть не получается по-человечески. Что за жизнь? Билл повернулся на спину, уставился в потолок и опять постарался придать лицу горестное выражение. Захихикал. Нет, его так просто в гроб с пошлыми стразами не загонишь. Перетопчутся! Он порылся под подушкой и выудил из щели между матрасом и спинкой кровати телефон. Проверил список входящих. Не звонили. Смс? Не писали. Включил ноутбук. Посмотрел почту. Видимо, впервые о Томе заговорили позавчера, потому что шквал писем от знакомых как раз пришелся именно на этот день. Запустил мессенджер. Большая половина его контакт-листа стучалась и требовала разъяснений по поводу брата. Кто бы знал? — вздохнул он. Комментарии в дневнике тоже не блистали разнообразием. Надо узнать, что было, что говорили, и вообще, что происходит. Секс — это хорошо, но быть в курсе никогда не лишнее. Билл запустил поисковик и вбил два слова — Tokio Hotel. Как же он не любит эти фанатские сайты, но только там он может найти нужную ему информацию о Томе.
Не прошло и четверти часа, как он знал всё. По крайней мере всё, что знали фанаты и телевизионщики с газетчиками. Пересмотрел десяток роликов-репортажей о том, как Тома на следующий день после его отъезда ближе к вечеру увезли в реанимацию, что врачи пытаются его вытащить и не делают никаких прогнозов. Если откинуть весь тот бред, что журналисты написали, то выходит, что Тома забрали через сутки. Если сразу в реанимацию, то все было очень плохо. Дьявол, надо было побыть с ним хотя бы день. Хотя бы в одной квартире. Том, уродец дредастый, и сопротивляться-то не мог, уж как-нибудь присмотрел бы за ним. Очень напрягало, что забрали в реанимацию. Некстати вспомнилось, как брат ухаживал за ним на Мальдивах. Билл тут же покраснел и нахмурился. Спорный вопрос, кто тут уродец… Нет, нельзя ехать. Билл и так как тонкая стеклянная ниточка, одно неловкое слово Тома и всё, не восстановить, сломает сам того не желая. Да и хорош он будет под дверью. Йоста пускают, Георга и Густава пускают, а Билл под дверью, как верный пес. Нельзя…
— Билл! Чудовище (от слова чудо)! Может, ты хотя бы сумки до кухни дотащишь? — раздался недовольный крик Адель из прихожей. — Мужчина недоделанный! Не
Билл счастливо улыбнулся и понесся помогать подруге. Не один! Не брошен! Вместе!
Глава 19.
Билл гордо шествовал по залу, поглядывая на всех сквозь черные стекла очков и гоняя из одного уголка рта в другой зубочистку. В принципе, он опаздывал, и сильно. Но внутреннее чутье ему подсказывало, что без Билла Каулитца рейс Гамбург — Чикаго взлетит разве что на воздух. Он представил, как белую тушку самолета с темно-синим хвостом подкидывает над землей метров на пятьдесят, а потом пару раз переворачивает. Из нее вываливается взбешенный Йост…
— Каулитц! — гаркнули ему в ухо.
Билл вздрогнул.
Дэвид вынырнул перед ним и принялся что-то громко вопить.
Парень сделал очень заинтересованное лицо и, выдернув наушник из уха и неторопливо сплюнув зубочистку, кротко спросил:
— Дэйв, ты что-то сказал?
— Я придушу тебя, кошка крашеная! — покраснел от гнева продюсер.
Билл наивно заморгал и, сложив губки бантиком, пусячно произнес:
— Ну, если ты меня сравниваешь с этим милейшим созданием, то тогда уж кот. И глупо как-то красить котов, согласись.
Он думал, что сейчас на воздух взлетит не самолет, а здание аэропорта. Ох, как Йост взбеленился. Ну и пусть беснуется, сволочь! Билл им всем еще «Браво» припомнит!
С этим глупым журнальчиком у них вчера с Адель вышла целая история. Все полторы недели он почти не выключал телевизор и не вылезал с одного из фанатских сайтов. Он даже зарегистрировался там под ником Сладкая вишенка Тома в знак протеста против этой своего рода насильственной меры — новости появлялись очень часто, были вполне себе адекватными, но для того, чтобы их прочитать, форум требовал активизацию. Пришлось выдумывать сетевое имя. Вышло кошмарно пошло, зато можно прикидываться девушкой, и, самое главное, никто в существе под ником Сладкая вишенка Тома не заподозрит его младшего близнеца. За неделю Билл настрочил от скуки почти тысячу сообщений, влюбил в себя полфорума, несколько раз чуть ли не до выцарапывания кнопок из ноута, поругался с администрацией, и был забанен вчера после обеда, как раз в тот момент, когда девчонки выложили новые сканы статей из «Браво». Обложку-то он увидел с громким названием «Интервью на больничной койке. Том Каулитц: “Если бы не брат, я бы умер”», а вот саму статью прочесть не смог — на форум его уже не пустили. Пришлось звонить Адель и просить, чтобы она захватила по дороге из университета журнал. Билл еле дотянул до вечера. Весь извелся, исстрадался, испереживался. Он увеличил маленькую картинку обложки до максимума и принялся разглядывать брата. Том был в бандане и белой футболке, сидел на широкой кровати по-турецки, улыбался. И это всё, что ему удалось разглядеть сквозь квадраты пикселей.
Адель пришла на час раньше. С порога протянула «Браво» и, видя, как он судорожно рвет целлофан упаковки, заливисто захохотала.
«Что ты ржешь?» — злился Билл, едва не уронив маленький подарок — тени для век каких-то кислотных расцветок — приложенный к журналу.
«Смотрю, как ты его девственности лишаешь. Настоящий мачо».
Журнал выскользнул из рук и шлепнулся на пол. Адель захохотала еще громче.
«Я несколько недель назад участвовала в фокус-группе. Там как раз выясняли в одном из исследований, надо ли упаковывать журнал в пленку. И дядька сказал, что когда разрывает пленку, ему кажется, что он лишает журнал невинности, он у него первый, никем еще нецелованный. Два других с ним согласились. Вижу, ты тоже настоящий мужчина — лишил журнал девственности».
«Дурында озабоченная, — ухмыльнулся он, нежно ее целуя. — Вот! Смотри, это про Тома. Я не успел прочитать, эти идиотки на форуме меня забанили, когда я сказал, что на самом деле Билл Каулитц редкий урод — у него заячьи зубы, косые глаза, лопоухие уши, некрасивый нос и уродские губы, а еще он вечно в прыщах, тощий и в голом виде на него смотреть невозможно…»
Адель придирчиво осмотрела друга, стоящего перед ней в трусах.
«Действительно, урод».
«Да, — закивал Билл. — Они спросили, с чего я взяла? А я ответила, что вижу эту уродскую рожу каждый день в зеркале. И вот объясни мне, почему они меня забанили?»
«Скажи спасибо, что машину из психушки не вызвали».
Билл горестно вздохнул и убежал в комнату читать статью.
А потом он вопил на всю квартиру. Матерился и, если бы не фотографии Тома, разорвал бы журнал в клочья. Он хотел поехать в редакцию и сжечь ее. Он хотел подать на них в суд. Он хотел наслать на них тысячу несчастий в один день! Он поклялся девушке, что никогда больше не даст им интервью. В статье его брат рассказывал, как Билл все эти дни находится рядом (но сейчас буквально на один день уехал в Берлин на фотосессию), как выхаживает его, как переживает и чуть ли не с ложечки кормит. Еще Том извинялся перед фанатами за срыв концерта в Белграде, объяснял, что выступал с высоченной температурой и чуть ли не падал в обморок за сценой, но только благодаря Биллу смог дотянуть до конца, и очень благодарен публике за теплый прием. Если бы не Билл… Билл… Билл… Только Билл… Адель молча пережидала бурю, с интересом следя за его передвижением по спальне. Потом улыбнулась и ехидно заметила: