Природа. Дети
Шрифт:
Это Максимовна говорит — радостно находя оправдание тусклой своей жизни с дедом.
Приезжает жена Виталия Сергеевича со взрослым сыном. Их больше всего беспокоит, как машину в Москву перегнать и увезти вещи. Это важнее горя, важнее открытия, что ее муж был тут с Юлией Ивановной. Юрка теперь понимает, почему Виталий Сергеевич уехал от жены. Он увидел еще одну ипостась того мещанства, той тусклой жизни, которую он возненавидел. Мать и бабка наговаривают жене наперебой на Юлию Ивановну, и жена жадно слушает...
Облетевший куст тамариска был предвестием несчастья. Теперь Юрка находит запутавшийся в корнях тамариска надорванный листок с отпечатавшимся на нем следом каблука. Это рисунок Виталия Сергеевича — «Счастье»...
Тонка и прочна художественная ткань повести, сложен ее рисунок. Все выраженное и в то же время недосказанное в эпизодах, разговорах, иногда словно незначительных, иногда ведущихся как будто об одном, а на деле скрывающих важный подтекст, складывается в композиционно строгую картину. Ничего лишнего. Каждая деталь и каждое слово необходимы — отсутствие хоть одного уменьшило бы многозначность повести, нанесло урон психологической точности, полной убедительности поведения героев, внутренней логике характеров.
Вот уже позади трагические события, уже мы прочли, как лебезившее перед Юлией Ивановной семейство обливает ее помоями; кажется, к концу идет повесть, но к Юрке шторм еще только подкрадывается.
Возвратилась из больницы за своими вещами Юлия Ивановна — она поникла, погасла, постарела. Ее провожает Сенька-Ангел. На ее «здравствуйте» никто не ответил, кроме деда.
«— Странно,— сказала она.— Я не помню где, но у меня были деньги... Не очень много, но были...
Папка ужасно засуетился, дедовы глаза спрятались в морщинах, рот у Максимовны вытянулся в ниточку. А Юрку почему-то обдало жаром».
Юливанна попросила немного денег в долг.
«Время шло, а они молчали. Молчали и молчали...
— Еще чего! — сказала мамка.— Кабы у нас лишние деньги, мы б тоже по курортам ездили... А тут не знай, чем рты напихать...
— Деньги мы не куем,— сказала Максимовна,— у нас лишних не бывает».
А добрый дед, скормивший птенцов коту, молчит.
Сенька уводит Юливанну: «У них зимой снега попроси — удавятся, не дадут...»
И тут все, что копилось в душе Юрки за время знакомства с приезжими, все, что он понял и почувствовал в укладе, мыслях, поступках своей семьи (уже и о Сеньке-Ангеле хихикают: «Один утоп, другой присоседился. Такие небось не пропадают») — все взрывается ненавистью, слепой яростью:
— Ну и гады же вы все! — сказал он.— Подлые гады!
— Ты чего это, поганец! — изумленно открыл глаза дед.— Ты это кому говоришь?
— Тебе! И тебе, и тебе, и тебе... Все вы сволочи! Вы же врете, что денег нет, вы получку получили... Вам жалко, жмоты проклятые...»
Мамка хлестнула Юрку по лицу.
« — Бить будете? Бейте!.. Все равно вы сволочи и гады... Был дядя Витя, бегали к ним, подлизывались, жрали, пили, а теперь вам денег жалко?.. А куда ее деньги девались?.. Вы их и украли!
— Кто украл? — вскочил папка.— Я тебе покажу — украли!»
Папка бил со знанием дела, туда, где больнее, бил зло и долго. Юрка изловчился, боднул его в живот и убежал.
«Что-то в нем обломилось или повернулось так, что ни приставить, ни повернуть обратно, словно он вдруг, сразу стал намного старше» (стр. 368—371).
И потянулись дни скитаний. Как плохо бесприютному мальчику, как, убежав из дому, начинают пропадать, Дубов показал в «Сироте». И еще раз изобразил это здесь, в «Беглеце».
Напрасно Юра просит у встречных работы, для мальчика ни у кого работы нет. Добрался до Евпатории, ночевал там на садовых скамейках, отчаянно голодал, унизительно подбирал объедки с чужих тарелок в столовой,— но и оттуда гонят, объедки подавальщицам для свиней нужны.
Эпизоды скитаний Юрки подчинены мысли, неизменной для Дубова: трудно голодать, плохо, когда бьют, по самое трудное — когда равнодушно проходят мимо, не замечая, как ему плохо, не задумываясь, что человека, соскребывающего остатки с чужих тарелок, надо накормить и расспросить. Проще говоря, нужно быть внимательным к каждому человеку, а к маленькому — вдвойне. Никто не спорит с этой очевидной мыслью, беда, что многие не воплощают ее в поступках и не считают это для себя обязательным. Не только злодеи. Один из признаков мещанства — равнодушие к чужому горю, равнодушие к не своим детям. Дубов настойчиво, темпераментно пропагандирует идею очевидную, привлекая самые сильные художественные средства для изображения и эгоистической черствости и деятельной доброты, потому что ему нужно прорваться к совести равнодушных, а добрых побудить к действию, к неослабной внимательности.
Долго голодал Юрка, потерял счет дням. «Все время было наполнено, занято одним — желанием есть. Он все реже вспоминал о том, что произошло там, дома, а когда вспоминал, ему казалось, что это было давным-давно, и только ненависть не слабела — это ведь они довели, сделали его таким...» (стр. 393).
Однажды, бродя вокруг станции, он увидел, как мелькнула Юливанна. Бросился за ней, но, пока пробрался сквозь толпу, она уже исчезла из виду, и только когда тронулся поезд, показалась в окне. Она махала рукой, но не ему — Юрку она не заметила. Она прощалась с провожавшим ее Сенькой-Ангелом, оправдавшим свое прозвище. Конечно, это он дал деньги, приютил и отправил несчастную женщину.
Расспросил шофер Юрку, узнал про его мытарства, накормил в вокзальном буфете и повез к себе домой. Решил он, пока в интернат или в ремесленное не попадет мальчик — документов-то нету,— отвезет он Юрку к своей сестре в Симферополь, будет у нее за ребятенком присматривать.
Поехали. Только по дороге решил Юрка куртку из дому взять — Славка вынесет.
Тут мы подходим к последнему эпизоду повести. Он неожидан. Он внезапной вспышкой освещает повесть, открывает глубинное ее значение, заставляет переосмыслить события, характеры.
Славка не встретился. Юрка прокрадывается в комнату и видит, как отец беспомощно шарит руками, отыскивая сигарету. А она лежит на виду. Юрка не сразу понял, что папка ослеп (врачи предупреждали: пить ему нельзя). Увидев, как беспомощен отец, мальчик подошел к нему, подал сигарету. Заплакал папка, и у Юрки «тоже почему-то задрожала нижняя челюсть». Очень испугался папка, что сын опять уйдет.
«Юрка спустился с крыльца. На мелководье, расплескивая солнечные зайчики, взапуски бегали три крохотные фигурки. Пацаны... Теперь их тут и вовсе замордуют, затуркают. Будут расти, как бурьян, без призора... На мамке теперь все. А что она одна сможет? А отец так и будет мыкаться в четырех стенах, вытянув перед собой руки, натыкаясь на все и падая...