Пришедшие издалека
Шрифт:
— Мы не имеем права сдаваться, а обязаны бороться до конца, — произнес капитан и отчетливо договорил: — До естественного конца.
Очередной удар был так ужасен, что Скотт потерял счет числам. Было это 15 или 16 марта.
— Не могу идти, — сказал Лоуренс Отс утром. — Уложите меня в спальный мешок и оставьте.
— Этого не будет!
— Я в тягость всем. Не хочу, чтобы вы из-за меня погибли.
— Надо идти, Титус!
Боль была нестерпима, но он послушно встал и проковылял несколько километров.
Отс не позволял себе терять надежду и в то же время не желал пережить ночь. Она
— Пойду пройдусь. Быть может, вернусь не скоро.
Он доплелся до выхода. На мгновение задержался.
Товарищи безмолвно глядели ему вслед. Вернется?.. Сдерживая стон и не оборачиваясь, он выбрался из палатки. Титус! Бесстрашная душа!..
Больше его не видели. Никто, никогда.
«Мы все надеемся так же встретить конец, а до конца, несомненно, недалеко», — писал Роберт Скотт.
19 марта Скотт, Уилсон и Боуэрс остановились на ночевку в двадцати километрах от спасительного Лагеря одной тонны. Там ждут друзья, там пища, топливо, теплая одежда — жизнь! До Лагеря лишь один переход, самое большее — два. Но остатков продовольствия и керосина вряд ли хватит до завтрашнего вечера.
Скотт больше не в состоянии идти: обмороженная нога погибла, только экстренная ампутация могла бы спасти его, да и то, пожалуй, уж поздно… Уилсон и Боуэрс утром двинутся в Лагерь за припасами…
Пурга! Дикая, нескончаемая, всю ночь, весь день. Выйти немыслимо. Скрывая гнетущую скорбь, Роберт Скотт исподволь наблюдает за товарищами. Одряхлевшее пергаментное лицо Уилсона пересечено глубокими морщинами, под глазами набухли мешки, костлявый подбородок заострился, страдальчески сжатые губы посинели. Сдает и маленький Боуэрс, самый выносливый, терпеливый, несокрушимый; его нос кажется огромным на иссохшем личике… Еще вчера друзья надеялись, что все они выберутся. Или старались убедить себя в этом? Сам-то он понимал, что шансы на спасение ничтожны, но так хотелось счастливого исхода для Билла, для Пташки. А сейчас, когда сохранилось четыре сухаря и нечем согреться?..
Скотта передернуло: будто в тисках сдавило обмороженную ногу.
— Вам худо, Кон? — кинулся к нему встревоженный Уилсон.
Пряча гримасу боли, Скотт опустил на голову капюшон спального мешка и молчал. Нет, он не скажет им, что смертельная гангрена распространяется. А чувства — на крепкий запор!
Уилсон взял его за плечо, но не смог заставить себя повторить вопрос. Жутко было сознавать, что старый друг приговорен.
— Думайте с Боуэрсом о своем спасении, — сурово произнес Скотт, но что-то понудило его смягчиться, он откинул капюшон. — Билл! Если даже упряжки находятся в Лагере, они не пойдут в такую пургу, да и договорились мы с Аткинсоном, что именно там нас будут дожидаться товарищи.
Доктор волновался, но не выказывал этого редкого для него состояния. Твердо и уверенно он ответил:
— Продукты и керосин зимовщики несомненно привезли, но и без того в Лагере много припасов, а буран должен же утихнуть! Боуэрс и я пойдем туда при малейшей возможности. Каждый из нас троих помнит о своих обязанностях перед обществом и вытерпит все ради будущего, ведь к этому вы постоянно призывали, Кон. Сдаваться недостойно.
— Правильно, Билл! Поговорим лучше о чем-нибудь веселом и забудем об этой проклятой пурге. Предлагаю поочередно рассказать хотя бы по одной занятной истории.
Они шутили, смеялись, доктор запел и даже пытался подражать звукам шотландской волынки, но мысль о неотвратимом сверлила настойчиво и все острее. Не на что им надеяться! Без пони и собачьих упряжек три с половиной месяца шли они, сознавая, что помощи ждать неоткуда, и рассчитывая только на свои силы. 1850 километров волочили сани от нижней части Бирдморского ледника к полюсу и обратно сюда, испытали столько мучений и бед, пережили горе невозвратимой утраты двух друзей, одолели все трудности, а теперь обречены на смерть в двух десятках километров от Лагеря, и никто, никто не в состоянии выручить трех замерзающих исследователей.
Сутки за сутками проводят они в палатке, прислушиваясь к яростному вою урагана. Так проходят полторы недели, и в эти дни умирающий Роберт Скотт, собирая все мужество и силу воли, пишет. Самым дорогим и близким, Друзьям. Послание обществу…
«Заинтересуй мальчика естественной историей, в некоторых школах это поощряется, — завещает он жене. — Знаю, ты будешь держать его на чистом воздухе. Больше всего он должен остерегаться лености, и ты должна охранять его от нее. Сделай из него человека деятельного. Как много я мог бы рассказать тебе об этом путешествии! Насколько оно было лучше спокойного сидения дома в условиях всяческого комфорта! Сколько у тебя было бы рассказов для мальчика! Но какую приходится платить за это цену!..»
От кого получит жена горестное известие? Пожалуй, первым делом ей скажут по телефону, что полюсный отряд не вернулся… Или она прочтет в «Таймсе» короткую телеграмму из Новой Зеландии?.. Родственники, друзья, начальники, сослуживцы приедут выразить соболезнование… Возможно, явится и сэр Клементс Маркем. Тяжелый удар для человека восьмидесяти двух лет! Почтенный ученый, предложивший назначить лейтенанта Скотта начальником экспедиции «Дискавери», чего доброго, сочтет себя косвенно виновным в роковом исходе: ведь тогда молодой моряк впервые попал в Антарктику и увлекся исследованиями ледниковой страны, полюбил этот замерзший мир… Но разве Уилсон и Боуэрс, хотя бы в душе, клянут своего начальника, пригласившего их совершить полярный поход, и возлагают на него какую-либо вину за злосчастную участь? Это исключено!..
На минуты Скотт перенесся в прошлое… Никогда не забывал он Маркема, его доверия, чуткости, добрых советов. А памятный апрельский день 1900 года, ставший переломным в жизни скромного морского офицера!.. Сэр Клементс, президент Географического общества, говорит об отважных исследователях, призванных проникнуть в тайны Антарктиды: «И на путях к открытиям падет не один герой, бесстрашный боец науки…» Вещие слова!.. Но ваш Кон не зарывался, сэр Клементс, постоянно твердил себе и товарищам: «Мужество и осторожность!» Злая судьба подсекла…