Пришельцы. Выпуск 2
Шрифт:
В груди потеплело, желудок запульсировал, требуя «продолжения банкета». Однако Алексей решил не спешить — впереди еще долгий вечер, потом бог знает какая ночь — трапезу можно хоть до утра растянуть. Было бы чем себя потчевать на этом пиршестве одиночества…
Вздохнул, пожалев, что рядом нет Мишки. Кстати бы сейчас оказались и его сердечность, и рассудительность.
Алексею вдруг показалось, что те слова, сказанные Мишкой о риске их профессии — не только абсолютно верны, но уже напрямую относятся к нему, Афанасьеву. Все удачи, осыпающие его голову последние
Алексей встал из-за стола и перешел в тетушкину спальню. Зажег настольную лампу. Опустился в кресло, вновь аккуратно покрытое пледом. Из лежащего на столике своего сборника достал уже прочитанное тетушкино письмо. Не торопясь, внимательно перечитал его еще раз, стараясь представить, как и когда писала эти строки тетя Нина. Даты на письме не было, но, зная, когда вышла его книжка и когда умерла тетя, можно было примерно определить срок написания послания — осень прошлого года. Чем же мог он заниматься в это время, не подозревая, что где-то в Оболонске, за пару шагов до смерти, больная одинокая женщина думала о нем и писала ему?
«Не объявляю тебе, Алешенька, о своем решении заранее, дабы не доставлять лишнего беспокойства, — писала тетушка. — Ты узнаешь о нем, когда меня уже не будет ни в этом доме, ни в этом мире».
За окном стемнело и, невидимая теперь, слившаяся с сумерками туча все же ощущалась где-то рядом, скорее всего, над самой крышей. Настоящего грома и дождя, однако, еще не было.
К горлу Алексея вдруг подступил комок. Мало какие реальные жизненные ситуации доводили его до слез. Скорее, это было под силу чему-либо нереальному — щемящие строки, трогательные эпизоды фильма или спектакля легко потрясали его, и слезы оказывались так близко, будто всегда были рядом, наготове. «Над вымыслом слезами обольюсь» — видно, и впрямь особенность творческой натуры.
Теперь же, может быть, впервые после похорон матери, его настигло осознание необратимости утраты родного человека.
«Конечно же, ты волен сам решать, где тебе жить и как поступить с домом, — писала тетя в постскриптуме мелким, как бисер, почерком, — но никак нельзя, чтобы он достался человеку корыстному, лукавому, бессердечному, хищному…»
Некоторые буквы в этой фразе были выписаны заглавными, вопреки принятым правилам.
Второй постскриптум был написан еще мельче и расположен по высоте листа — на полях:
«Прости, Алешенька, за ту обузу, что взваливаю на тебя. Помоги тебе Господь».
Гром разорвался, как бомба, не долетевшая до земли, над самой крышей. Окно на кухне полыхнуло почти одновременно с громом, и тут же крупной шрапнелью ударил первый поток дождя, следом — второй и, наконец, плотный ливень прочно и надолго объял окружавший Алексея дом.
Афанасьев еще утром дал себе зарок не удивляться ничему, что бы ни происходило в этом доме. И действительно: застань он там тающие привидения или лохматеньких домовых, удивился бы не так откровенно. Но картина, ожидавшая Алексея на кухне, сразила его совершенной неожиданностью.
За столом, накрытым «по полной программе»: и сало, и селедочка, и огурчики в собственном рассоле, — аппетитно похрустывая огуречной попкой на вилке, сидел его вчерашний банный товарищ и сосед — дядя Гриша.
— Ходишь-бродишь, а я уж давно разлил, — затараторил дядя Гриша, подавая ему стаканчик. — Давай, давай, не держи тару…
Алексей, покосившись на крючок, запиравший дверь, судорожно сглотнул, но стаканчик взял и опорожнил его вслед за неожиданным гостем.
— А я тебя жду-жду, — скороговорил тот, не умолкая, — все жданы прождал. Все уж давно порезал, разложил, а ты не идешь. Все читаешь, читаешь… глаза смолоду портишь… Ну, что смотришь, как на выставку? Не на погляд поставлено — бери сальцо, огурчики, селедочка вот — с ико-о-орочкой…
Он ловко подцепил с тарелки темный икорный язык, на указательном пальце поднес его ко рту и целиком проглотил, аппетитно чмокнув. Алексей даже слюну сглотнул — так это было мастерски, со вкусом проделано. Не удержался, сел за стол напротив дяди Гриши и подключился к уничтожению разнообразной закуски.
«Вот какой тут у нас дедок банный-домовой хозяйничает!..»
Перепробовав все, что было на столе, Алексей сам до краев наполнил стопки. Отметил, что бутылка была его, из магазина, «настоящая». Вспомнив булгаковского Варенуху, что не отбрасывал тени, потянулся к окну, как бы глянуть на погоду, а сам кинул быстрый взгляд на стену, за дядю Гришу. Тень гостя была в полном порядке.
— Дядя Гриша, — спросил он, подбирая слова, — а вы… вы в этом доме… часто бывали?
— Не раз, это точно, — ответил сосед, принимая стопку в короткую широкую ладонь. — Нина-то ведь одна жила, вдовая. Где что помочь — подбить, подлатать или с электричеством опять же — помогал завсегда, по-соседски. Я ведь тут давно живу, у Клавы. Всех на улице знаю. Старух одиноких тут — во! — Дядя Гриша сделал жест «по горло» и поднял стопку. — Ну, давай, Алеша, за старух! Золотой фонд, я тебе доложу!
Осушали стопки не спеша, смакуя горькую, думая каждый о своем. За окном, не утихая, лил дождь.
— А Колбухина ты не слушай, — вдруг выдал дядя Гриша, промокая усы тылом ладони, — гони его в шею, этого Колбухина.
— Вы и его знаете?
— Кто же его, ирода, не знает? Весь Оболонск его знает, лиса старого.
Снаружи постучали. Дядя Гриша никак не отреагировал на этот стук — спокойно набрал на хлеб селедочной икры, густо размазал, глубоко, по-молодецки прикусил бутерброд.
В дверь постучали подольше, понастойчивее.
— Стучат, дядя Гриша, — сказал Алексей, — я схожу открою.
Старик и это пропустил мимо ушей. Ухватив горлышко бутылки цепкими красноватыми пальцами, он поднял ее, оценил уровень содержимого, крякнул довольно, но стопки наполнил только наполовину.
— А вот выпьем сейчас по чутку, я тебе все про Колбухина-то и расскажу.
В дверь застучали так громко, что Алексей не выдержал, встал.
— Я все же открою. Вы погодите, дядя Гриша, я мигом.