Пришелец
Шрифт:
— Одного я не могу понять, святой отец, — проговорил он, вынув линзу из короткой подзорной трубы и наводя ослепительный узелок солнечных лучиков на золотистые крупинки пересохшего табака, — где вы научились так пристойно обращаться с кинжалом? Не иначе как на монастырской кухне!..
— И на кухне тоже, — скорбно поджав губы, проговорил падре, — в монастыре Святого Георгия Победоносца я целый год вставал в час ночи, чтобы до зари наточить не только все кухонные ножи, но и отбить все серпы, косы, не говоря уже о топорах и стругах для лесорубов и плотников…
— Чем же вы прогневили святого великомученика, что он наложил на вас такую суровую кару?
— Если бы ты знал, сын
— Забвение — удел животных и безумцев, — проговорил Норман, приминая пальцем затлевший табак и затягиваясь едким дымом.
— Иногда я малодушно молил Господа окутать мой воспаленный мозг приторным дурманом, — вздохнул падре, — я боялся, что дьявол опередит его и мной завладеют посланные им бесы…
— Господь с вами, святой отец! — замахал руками Норман. — Какие бесы?!
Падре не ответил. Он только молча поднял на Нормана темно-каштановые, уже чуть подернутые сизой старческой поволокой глаза, и тот невольно содрогнулся от их твердого немигающего взгляда.
Выручила трубка. Она вдруг погасла, и Норман вновь поспешно вынул из нагрудного кармашка линзу, протер ее истрепавшимся рукавом камзола и стал собирать в чубук солнечные лучики.
В этот момент одна из лошадей захрипела, взбила копытами фонтан песка, чуть приподнялась, опираясь на передние ноги, и тут же рухнула, ткнувшись в воду вспененной оскаленной мордой.
Следом за ней пали и две оставшиеся. Одной, правда, удалось кое-как встать и по брюхо забрести в реку, но едва она наклонила морду к воде, как вся поверхность забурлила, вспенилась, и Норману пришлось тратить целый заряд, чтобы прикончить обреченное животное. Когда дым выстрела рассеялся, поверхность реки походила на площадь, от края до края заполненную толпой, собравшейся поглазеть на сожжение еретика.
— Что это за твари, падре? — спросил наконец Норман, с сожалением провожая глазами уплывающее вниз по течению седло.
— Отряд Cypriniformes, — пробормотал падре, бережно отделив рыбке голову и расправляя пальцами лохматые алые жабры, — они, пожалуй, довольно близкие родственники наших карпов…
— С той лишь маленькой разницей, что там мы едим их, а здесь они едят нас, — нахмурился Норман.
А хмуриться ему было от чего. С того дня, как маленький, из восьми человек отряд покинул поселение шечтлей, прошло чуть больше двух недель. Кроме Нормана, падре и двух самых выносливых гардаров, двигавшихся верхом, с ними было четверо пеших шечтлей — двое проводников и двое носильщиков. Норман все время старался держать путь строго на юг, но местами лес был настолько густ и непреодолим, что ему невольно приходилось вести людей по указке проводников, каким-то чудом находивших тропки и лазейки среди непроходимых дебрей. Норман пытался наносить эти тропки на карту, делал зарубки на стволах старых деревьев, карабкался по ним до самых макушек, чтобы хоть как-то привязать нанесенную точку к ближайшей твердой возвышенности, а вечерами при дрожащем пламени костра подолгу вымерял ржавым циркулем углы и отрезки, чувствуя на затылке и между лопатками надменные насмешливые взгляды молчаливых шечтлей.
Подсчеты показывали, что отряд в среднем проходил за день не больше восьми миль, и такая скорость передвижения, точнее, такая ползучесть раздражала Нормана и его людей, привыкших к легко преодолимым морским просторам. Но если он и падре через неделю притерпелись к бесконечной рубке лиан и плетению настилов из ветвей для преодоления вонючих, чавкающих топей, то оба их спутника перед каждой преградой буквально валились с ног и едва шевелили руками, в кашу растирая налипающий на лица гнус. Красную, как обоженная глина, кожу шечтлей гнус почему-то облетал. Вначале Норман и его спутники приписывали это явление природным защитным свойствам кожи, выработанным предками шечтлей на протяжении многих поколений, но как-то вечером, уже после того как все поужинали и легли спать, с головой укрывшись тряпьем, в которое превратилась одежда, падре заметил, как один из носильщиков разминает на ладони мякоть синего, похожего на крупную сливу плода, добавляет туда собственную слюну и натирает этой смесью все открытые части тела.
Открытие это было сделано весьма своевременно, потому что наутро все четверо шечтлей бесследно исчезли, прихватив с собой пару тяжелых мушкетов с длинными шестигранными стволами и одну из старых Нормановых трубок с вишневым чубуком в виде крючконосой головы черта, увенчанной одним обломком рога над выпуклым шишковатым лобиком. То, что проводники и носильщики сбежали, Норман понял сразу, а пропажу трубки обнаружил лишь к вечеру, когда наступил, как он говорил, «час однорогого черта».
— Ну, насчет мушкетов мне все понятно, — ворчал он, складывая всякую дорожную мелочь в небольшой походный кофр из телячьей кожи. — Хотя что они будут с ними делать без пороха и пуль?.. Стрелками плеваться?.. Но за каким чертом им понадобилась трубка? Что вы думаете, падре, на этот счет?..
— Их представления о душе могут быть отличны от наших, — проговорил падре, бережно расправляя на пробковой пластине винно-шелковые крылья гигантской бабочки.
— При чем тут душа! — воскликнул Норман. — Эти меднорожие идолы сперли мою любимую трубку!
— А вы попробуйте посмотреть на мир их глазами, — сказал падре, закрывая широкой бумажной полоской бархатную шпору на крыле бабочки. — Вечером, перед тем как укладываться на ночлег, рыжий бородатый бог набивает сухой золотистой травой вырезанную из дерева головку своего идола, затем поджигает эту траву, втягивает в себя дым, выпускает его из ноздрей, а затем ложится и спокойно засыпает…
— Логично! — усмехнулся Норман. — Утро начинается с такой же процедуры, с той лишь разницей, что утренний идол не имеет лица в привычном смысле этого слова!
— Утреннему идолу и незачем его иметь, — продолжал рассуждать падре, — ведь душа вернулась в ваше тело после ночных странствий и теперь весь день будет безотлучно находиться в нем.
— Браво, падре! — воскликнул Норман. — Я всегда подозревал, что в иезуитских колледжах все же чему-то учат!
— Я никогда не учился в иезуитском колледже, — проворчал падре, помещая пластину с распятой бабочкой в одно из отделений большого кожаного саквояжа.
— Но рассуждаете вы как иезуит! Так тонко, изящно, логично…
— Мне приходилось иметь с ними дело, — перебил падре, — а вы же знаете: с кем поведешься, от того и наберешься!
Он извлек из саквояжа лист плотного картона и стал раскладывать на нем кустик красной болотной травки с вытянутыми мясистыми листьями, опушенными по краям густой золотистой бахромой. Один лист был свернут в трубку, и падре, осторожно развернув его, извлек и положил на клок грубой мешковины перед костром влажный бесформенный комочек. Затем он бережно расправил стебли и листья растения и стал прикреплять их к картону, ловко орудуя толстой стальной иглой и прихватывая кустик редкими стежками грубой льняной нити. Покончив с этим, падре вооружился большой лупой, висящей на его груди по соседству с крестом, и погрузился в изучение влажного волокнистого комочка. Он вначале внимательно осмотрел его при свете взятой из костра головешки, затем зажал этот корявый светильник между двумя камнями и стал разделять слипшиеся волокна тонкими заостренными палочками.