Пришелец
Шрифт:
— Теперь ты, Янгор! — сказал Унээт.
Охотник поднес чашу к губам, сделал большой глоток и пустил ее по кругу. Когда все по очереди отпили дымящегося отвара — даже Бэрг хлебнул через край среди всеобщего оцепенения — и чаша вернулась к Янгору, Верховный приблизился к очагу, ладонями зачерпнул из него пригоршню алых переливающихся углей и высыпал их в чашу. Остатки варева на дне зашипели, обратившись в легкое молочное облачко, на миг окутавшее голову Янгора.
— Бросай! — вдруг резко выкрикнул Унээт, когда облачко рассеялось, и выбросил ладонь в сторону истукана в конце зала. Янгор перехватил ладонью край широкого, чуть выпуклого глиняного диска, слегка присел, крутанулся на одной ноге и, широко развернув плечи, метнул чашу в медвежью шею. Диск разлетелся в мелкие кусочки, и с шеи звериного чучела свесился обрубленный клок шкуры. Унээт бросил на жаркие угли горсть черных корешков, тут же пустивших острые ростки зеленоватого огня Едкий дурманящий дымок защипал глаза и ноздри охотников. Бэрг почувствовал, как пол кренится и вырывается у него из-под ног; потолок стал опускаться, раскалываться и обрушиваться ему на голову большими и легкими, как куски коры, пластами. Он еще видел, как Унээт выхватывал из очага огромные горящие угли и с криком «Ойяа-ха!» швырял их в каменного медведя, как охотники подхватывали с пола обломки
— А когда тот край ямы, что был со стороны болота, стал обваливаться, Янгор прыгнул навстречу и ткнул горящую головню прямо в открытую пасть, — надтреснутым старческим голоском зашептала тьма.
— Никого не убило? — спросил голос Эрниха.
— Мита свалился в яму в самом начале, — прошуршало в ответ, — я видел, как он наступил на кочку у самого края, ухватился рукой за куст вереска, но подрытые корни вырвались, и он упал.
— А дальше?
— Все пропало. Только лапа с когтями…
— А теперь что ты видишь? — спросил Эрних.
— Унээту приносят камни для священного очага, — был ответ, — привязывают лапы к жердям, тянут…
Слова во тьме звучали все четче, и Бэрг наконец узнал голос Гильда. Приоткрыв веки, он в свете вставленного в стенную ямку факела сквозь щелку увидел силуэт старика. Гильд держал в руках широкую миску и сосредоточенно смотрел в нее внимательными неподвижными глазами. Рядом, на ложе из толстых сосновых бревен, устланном еловым лапником и прикрытом вытертой шкурой вепря, лицом вниз лежал Эрних.
— Говори дальше, Гильд, — просил он слабым голосом, — что ты еще там видишь?
— Сложили очаг, — продолжал Гильд, не отводя от миски немигающего взгляда, — Унээт надел мантию, шлем и маску… Дал Янгору нож… Он вспарывает шкуру, достает сердце, вырывает кусок печени, дает Унээту… Тот бросает все на сучья в очаге. Янгор опять достает печень, ест… Все едят. Унээт перерезает тетиву, дым, огонь…
— А что Мита? — спросил Эрних, приподнимая голову.
— Я не вижу Миту, — забормотал Гильд, низко склонив над миской худое, изможденное лицо, — Миты нет нигде. Его дух питает Кнорра. Кнорр дунет в гнездо. В воронье гнездо. Лучи Синга согреют птичьи яйца. Мита пробьет клювом белый свод. Черви Раана будут есть тело Миты и питать Миту в гнезде из сучьев. Мита полетит и скинет перья на мантию Унээта…
Старик засопел и заправил за ухо прядь волос, упавшую в миску.
— Ты видишь все это? — спросил Эрних.
— Вижу, мой мальчик, конечно, вижу. — Гильд часто закивал головой и вдруг стрельнул острым темным глазом в сторону Бэрга. Их взгляды встретились.
— Неправда, — послышался слабый шепот Эрниха, — это все сказки Унээта.
— Зачем же Унээт будет рассказывать сказки, — усмехнулся Гильд, — сказки рассказывают старухи, ведь так, Бэрг?
— Так, — с хрипом выдохнул Бэрг, с трудом разлепив спекшиеся губы.
— И Бэрг здесь?
— Здесь, здесь, — посмеивался Гильд, — он уже вернулся с охоты, теперь отдыхает. Ты ведь очень устал, Бэрг, да? Ответь мне, что ты молчишь?
— Отвяжись, проклятый колдун! — дернулся Бэрг. — Смотри в свой горшок и не лезь ко мне!
— О-хо-хо! — развеселился Гильд. — Я — колдун! Таких сказок я не слышал даже от старой Гиты, а уж она-то любила поговорить, пока не затихла в шкуре, надетой на Игнамы у Озера! Надо бы как-нибудь выпросить у Унээта его мантию, надеть маску с вороньим клювом и попрыгать у костра, опираясь на ребра мамонта! А может быть, ты, Эрних, попросишь за меня? Или боишься, как бы он опять не заставил Янгора выбивать из тебя дурь, а?
И старик затрясся от почти беззвучного, повизгивающего хохота.
— Я не боюсь Унээта, — сказал Эрних, — отец боится, а я нет.
— Напрасно, — оборвав смех, сказал Гильд, — Верховный Жрец может творить все!
— Нет, — простонал мальчик, — он только исполняет волю духов.
— О да! — воскликнул Гильд, опять склонив лицо над миской. — Они уже ободрали тушу и на копьях растянули перед очагом сырую тяжелую шкуру.
— А Унээт уже начертил на ней черным пером знак Ворона? — спросил Бэрг, подняв голову.
— Чертит, мой мальчик, чертит, — кивнул головой Гильд.
Медведя убили вечером; Янгор, бросившись навстречу окровавленному, разъяренному зверю, воткнул в его оскаленную пасть горящий заостренный кол, а когда медведь с ревом обхватил лапами морду, страшным ударом кремневого топора размозжил ему темя. Зверь рухнул вперед, широко раскинув лапы и успев лишь слегка задеть когтями плечо охотника, добавив к бессчетным шрамам и царапинам кровавый двойной рубец. Когда издыхающий медведь перестал рыть лапами осевший склон ямы, тушу втащили наверх по осевшему склону, захлестнув вокруг лап ременные петли и подталкивая сзади деревянными кольями. Унээт сжег на жертвеннике медвежье сердце и куски печени и пером Ворона начертил на сырой, еще не выскобленной шкуре крестообразный след птицы. Потом из ямы вытащили то, что осталось от Миты: голову, вбитую в грудь по самые ноздри, куски тела, перемешанные с песком и глиной. Все это сложили на сплетенное из прутьев ложе и прикрыли еловыми ветками. Тушу медведя разделывали при свете жертвенного костра всю ночь, отделяя мясо от костей и раскладывая его по мешкам из рыбьей кожи. Мясо переносили в пещеру, часть съедали сразу, а остальное резали на длинные узкие ремни и, вымочив в воде Едкого Источника, развешивали на ветвях у входа в пещеру. Голый, проломленный топором Янгора череп водружали на острие копья перед костром и языками слизывали с древка вытекающий мозг. Нижняя челюсть доставалась тому, кто прикончил зверя, а свод с дырами глазниц и дужками скул погребали вместе с погибшими на охоте, выложив на могильном холмике крест из самых крупных костей. Хоронили охотников на пологом песчаном склоне высокого безлесого холма. Песок здесь был сухой, податливый, и жрицы руками легко выкапывали в нем длинную яму глубиной в полтора человеческих роста. Стены ямы, чтобы они не осыпались, обкладывали бревнами, дно устилали плоскими камнями, покойника заворачивали в оленью шкуру, укладывали на камни и давали ему в руки череп или, если убитый был не один, крупную кость, чтобы не делить один череп на всех. Рядом клали его копье, лук, стрелы, ставили в изголовье глиняный горшок с мясом, грибами, орехами и ягодами, на шею надевали ожерелье из когтей и клыков, веки прижимали круглыми плоскими камешками со следом Ворона. Бэрг стоял и смотрел, как на дно могилы летят розовые лепестки поздних летних цветов, осыпая глиняные знаки Синга на лбу, щеках и плечах Миты, как Унээт пальцами обрывает головку попавшему в ловчую сеть рябчику, кропит покойника свежей кровью и бросает в яму пестрый взъерошенный ком перьев. Проделав все это, Верховный Жрец отступил в сторону, охотники заложили отверстие ямы толстыми, расколотыми вдоль дубовыми плахами, а затем все племя стало обходить свежую могилу по кругу, бросая на горбы бревен горсти песка и золы, принесенной с медвежьего жертвенника. Унээт стоял в стороне и, запрокидывая утыканную синими вороньими перьями голову, с гортанным клекотом «Ум-ми-ммуа!» размеренно и сильно бил медвежьей костью в тугой живот барабана. Неподалеку на широком и низком дубовом пне сидел Гильд и, приложив к губам камышовую свирель, выдувал из нее одну длинную торжественную ноту. Его впалые щеки раздувались, как кожаные мехи, усы топорщились, а редкая седая борода вздрагивала и трепетала на легком ветерке. Рядом с Гильдом, положив руку ему на плечо, стоял Эрних и, щуря глаза от яркого полуденного солнца, смотрел на песчаные холмики с костяными крестами. Его плечи покрывала легкая накидка, сплетенная из высушенной травы нга; Гильд научил женщин собирать эту траву, прикладывать к свежим ранам и варить отвар. Трава помогала даже при самых страшных и глубоких рубцах от клыков вепря-секача, рана переставала кровоточить и, зашитая тонкими заячьими жилами, продетыми в иглы из крупных рыбьих костей, быстро затягивалась. А отвар варили и пили зимой, добавляя в него еловую хвою и веточки вереска; от него переставали сочиться гнилой кровью десны, а зубам возвращалась достаточная крепость для того, чтобы они могли разгрызать мясо или перетирать вареную кору, если мяса не было. Сейчас накидка из нга прикрывала изрубцованную плетью спину Эрниха, а сам мальчик выглядел спокойным и совсем здоровым, и только слишком яркий румянец на обветренных скулах подчеркивал бледность щек. «Придет время, и он должен будет занять место Унээта, — думал Бэрг, — он один из пяти мальчиков, зачатых в Ночь Священного Погребения. Но один уже умер от кровавого кашля, еще один утонул, ударившись головой о затонувшее бревно, когда они ныряли за раковинами на дно реки. Есть еще двое: Гурд и Саан, но первый слишком слаб для того, чтобы выследить и убить Двана, а у второго не хватает трех пальцев на руке — их откусил ему барсук, когда Саан вытаскивал его из петли, думая, что он уже намертво задушен…» У него, Бэрга, был другой путь; теперь, после похорон Миты, ему предстояло заступить его место в ряду охотников как самому сильному и ловкому из юных кеттов. Пока он был только загонщиком, продирался сквозь бурелом вместе с другими мальчиками и так же, как они, колотил по сухим стволам деревянной колотушкой.
И вот как-то раз, приблизившись к подножию громадного корявого дуба, выросшего посреди поляны и спаленного Огненным Копьем Перкунаса, Бэрг ощутил всей спиной мгновенный холодок и, оглянувшись, увидел над собой рысь, припавшую к толстому обломанному суку. Он едва успел выставить перед собой крепкую колотушку, и это спасло его от первого прыжка зверя: удар пришелся рыси по носу, она отскочила и упала на спину, чиркнув по воздуху всеми четырьмя лапами с выставленными и растопыренными когтями. Пока она вскакивала, Бэрг успел вскарабкаться на сук и выхватить из-за пояса длинный кривой нож из клыка неизвестного кеттам зверя, добываемого маанами в той стороне, куда на ночь уходил Синг. Но теперь рысь не спешила. Она посмотрела в глаза человека спокойным и уверенным взглядом прищуренных глаз цвета сосновой смолы, повернулась и исчезла за стволом дуба. Бэрг услышал, как она урчит, как точит когти о сухое дерево, обдирая остатки коры, и тихо переполз на сук повыше, зажав в зубах нож. Повадки рыси он знал больше по рассказам взрослых охотников, сам только раз видел ее издалека, но часто натыкался на свежие следы, когда она вытаскивала мелкую дичь из ловушек и петель или уносила косулю, убитую дротиком самострела. Теперь он рассчитал верно: рысь белкой вскарабкалась по другой стороне ствола и прыгнула как раз в то место, где только что сидел Бэрг. Он хотел броситься ей на спину, но поскользнулся на влажном клочке коры и чуть не свалился спиной прямо в лапы разъяренному хищнику. Он успел упереться в сук руками, но рысь прыгнула и лапой выдрала клок мяса из его икры. Запахло кровью. Рысь спрыгнула на землю и опять исчезла за дубовым стволом. Бэрг воспользовался этим, чтобы переползти на следующий сук и кое-как перемотать поясным ремнем кровоточащую ногу. Рысь вскарабкалась по стволу, опять прыгнула и опять щелкнула клыками в пустом воздухе. Они еще раз посмотрели в глаза друг другу, и Бэрг прочел во взгляде зверя безжалостную и неотвратимую смерть. Он с последней надеждой осмотрелся вокруг, но поляна была пуста, и вдалеке слышался лишь ровный и редкий перестук колотушек удаляющихся загонщиков. Когда рысь снова исчезла за стволом, уже не спрыгивая на землю, а плавно и мягко перескакивая с ветки на ветку, Бэрг крепко стиснул рукоятку ножа, схватил свободной рукой подвешенную к поясу колотушку и изо всех сил начал бить ею по стволу, словно силясь перестучать деловитого дятла у самой верхушки, расколотой ударом Перкунаса. Эхо дробными переливами раскатилось по полуденному лесу и потонуло в разноголосом птичьем щебете, пронизанном двойным екающим кличем кукушки. Бэрг припал к стволу чутким ухом, но услышал лишь мерное гудение множества пчел, вившихся вокруг губастого дупла высоко над его головой. Он успел подумать, что если рысь вскарабкается по стволу, чтобы прыгнуть на него сверху, и потревожит улей, то пчелы накинутся на нее, и тогда он будет спасен. И тут его ухо различило тихое и близкое дыхание зверя; Бэрг скользнул вниз, а по стволу над ним метнулась серая тень. Он повис на нижнем суку, спрыгнул на землю и, припадая на раненую ногу, стал отступать от дуба, не сводя глаз с рыси и держа на изготовку костяной нож. Отступая, он зацепился пяткой за торчащий корень и, уже откидываясь на спину, увидел, как рысь оттолкнулась задними лапами от ствола и распласталась в воздухе. Бэрг из последних сил повалился на бок, подставляя зверю плечо и выбросив из-под мышки острие ножа. Но тут он услышал над самым ухом свист летящего камня, сухой треск кости и почувствовал, как лапа хищника мягко и бессильно шлепнула его по плечу. Бэрг перекатился через спину и вскочил на ноги. Рысь лежала, подвернув под себя передние лапы и уткнувшись мордой в траву. По ее пятнистой шкуре мелкой рябью пробегали предсмертные судороги. Бэрг оглянулся: через луг к нему, сворачивая на ходу ремень пращи, неторопливо шел Эрних. Подойдя и увидев выступающую из-под ремня кровь на ноге Бэрга, он молча склонился перед ним, размотал ремень, смочил пальцы слюной, провел по краям раны и приложил к месту вырванный с мясом клок кожи, прошептав несколько слов на непонятном Бэргу языке.