Пришелец

Волков Александр А.

— Может — да, может — нет, — уклончиво ответил падре, — но я не понимаю другого: зачем вы это говорите?

— Зачем? — воскликнул Норман, вытягивая из костра тлеющий сучок и раскуривая трубку. — Так, любопытство, бессонница… Не более того, святой отец, не более того!..

— Жалуетесь на память, — задумчиво проговорил падре, носком башмака подталкивая в костер откатившуюся головешку, — напрасно… Вы еще не знаете, как людей лишают памяти, как заставляют забыть обо всем, кроме мучительной боли, пронизывающей весь мозг от темени до затылочного позвонка… Как человека обривают наголо и натягивают ему на голову сырой, покрытый кровавыми колтунами скальп, снятый с убитого в схватке товарища… Впрочем, все это было так давно, что порой мне начинает казаться, что это не мое прошлое, а всего лишь длинный цветной сон, когда-то приснившийся мне в монастырской келье: Совет труверов на ветреном каменистом островке под стук лодейных днищ о скользкие прибрежные валуны, бородатый клингер, долотом выбивающий на скале решение об изгнании, прямые паруса, один за другим ныряющие за ослепительно белую черту горизонта — одна картина, за ней другая, потом третья… Я месяц питался одним мхом и сырыми моллюсками, ползая среди водорослей в полосе отлива и разбивая камнем найденные раковины. Порой удавалось

поймать маленького краба, рыбку, морскую звезду, а один раз, после урагана, я нашел в камнях мертвую чайку, чье мясо было жестким, как ивовая кора, и страшно воняло рыбой… Но тем же ураганом к островку прибило ладью с такими же бедолагами, как я. Никакой вины за ними не было, если не считать виной позднее рождение, — младшие сыновья, оставшиеся без земельного надела!.. Им, впрочем, повезло больше, чем мне: община построила им большую ладью, дала старые сети и кое-какое оружие. Вначале они как будто не хотели меня брать, и даже отошли вечером подальше от берега, чтобы за ночь выспаться и уже утром решить, что со мной делать, но, когда я в темноте вплавь добрался до ладьи, по якорному канату вскарабкался на борт и придушил уснувшего караульного, они приняли меня к себе. Мы снялись с якоря и поплыли куда глаза глядят, а глаза глядели на солнце в его верхней точке, и руки сами собой направляли ладью так, чтобы вырубленная на ее носу голова дракона все время, даже когда солнце заваливалось за выпуклую дугу горизонта, смотрела своими пустыми деревянными гляделками в эту самую точку… Что влекло нас туда, я не знаю, но мы все плыли и плыли, приставая к безлюдным берегам и островкам, пока не вошли в широкую спокойную реку, по берегам которой кое-где виднелись темные, крытые камышом срубы. В них обитали желтоволосые низкорослые люди с плоскими мутноглазыми лицами. С виду они казались вялыми и медлительными, но, когда я увидел, как один из них ножом зарезал медведя, разорявшего пчелиную борть, я понял, что внешность бывает обманчива. А когда они не захотели даром отдать часть своих запасов, нам пришлось взяться за мечи и копья, и это была одна из самых кровавых и жестоких схваток, в которых мне приходилось участвовать… После того как мои новые товарищи увидели меня в деле, они избрали меня рорегом, что на их диалекте означало «сайкол». Эти парни были славными гребцами и морскими охотниками, ходившими с гарпунами даже на китов, но ремесло воина требует других навыков, и потому мне пришлось на целых полгода прервать наше плавание, разбить лагерь в лесу неподалеку от берега и заняться обучением своего маленького отряда. Дело, правда, продвигалось столь успешно, что когда по прошествии этого срока из-за утеса показалась целая речная флотилия, состоявшая из пяти широких плоскодонных парусников, приспособленных исключительно для речных передвижений, наша ладья подрезала нос флагманскому кораблю, а мои парни в мгновение ока облепили его правый борт и перебили полкоманды тяжелыми сучковатыми дубинами. Мы могли, разумеется, закрепить этот успех, воспользовавшись растерянностью противника, но я решил не горячиться и, взяв в заложники предводителей похода, приказал остальным кораблям пристать к противоположному берегу. Заложники держались довольно спокойно, полагая, что мы не станем ввязываться в большую свару, а просто потребуем выкуп, но когда я, как мог, объяснил им, что мы хотим добраться до тех благословенных земель, что лежат под самым солнцем, необыкновенно оживились и даже как будто обрадовались. Их ответ был такой: мы плывем как раз туда, куда вы стремитесь, а потому согласны не только показать вам путь, но и принять вас на службу и платить каждому по его заслугам. Я никогда не охранял караваны, но мой старший брат, подчинившийся решению Совета, рассказывал мне, что это дело довольно прибыльное, но чреватое всякими неожиданностями и даже прямыми подлостями, такими, скажем, как продажа в рабство по прибытии на место. Но выбора у нас не было, и если я и не сразу дал свое согласие, отложив окончательный ответ до утра, то это было не более чем тактическая уловка. Мне хотелось понять, насколько они спешат, и когда наутро предводители выставили перед каждым из моих молодцев по столбику серебра, а мне преподнесли меч, выкованный из железного бруска, три сотни лет пролежавшего в болоте, я понял, что мы нужны им не меньше, чем они нам. Правда, мои парни больше понаслышке знали о том, что на свете существует такая штука, как деньги, но, когда к вечеру караванные купцы выманили у них все серебро в обмен на вышитые холщовые рубахи и наручные браслеты из полированной меди, они быстро сообразили, что к чему, и с тех пор только и ждали, когда в борт воткнется оперенная стрела каких-нибудь береговых кочевников, кормящихся грабежом и разбоем. И надо сказать, что скучать подолгу нам не приходилось: были и стрелы, и бревенчатые завалы среди каменных клыков, рвущих зеленоватую стремнину в кипящие пенистые клочья, когда нам приходилось вынимать мачты из гнезд и на валках перетаскивать наши суда по берегу, отбиваясь от бешеных наскоков лесных разбойников. После порогов река замедлила свой бег и с каждым днем стала все дальше и дальше разводить по сторонам свои угрюмые лесистые берега. И вот как-то после полудня мы увидели впереди ослепительно белые стены и башни.

— Что это? — спросил я у одного из купцов.

— Город Кенинг, — ответил он.

— Должен вам сказать, командор, — продолжал падре, подбрасывая в огонь подобранные под ногами сучья, — что такой красоты мне не приходилось видеть никогда: я привык к жилищам, сложенным из грубых замшелых валунов, к бревенчатым срубам с низкими закопченными потолками, но здесь стены домов сияли холодной снежной белизной, а улицы были вымощены столь ровно стесанными и пригнанными друг к другу бревнами, что даже дождевые потоки не просачивались сквозь мостовые, а стекали в канавы по специальным желобам. Впрочем, не буду утомлять вас подробными описаниями всего нашего путешествия, скажу лишь, что оно едва не окончилось в полном соответствии с предупреждениями моего старшего брата. Нас не продали, но при расчете попытались надуть, а когда самые горячие из моих парней стали хвататься за мечи, в дело вмешалась городская стража, схватка с коей, даже в случае удачного исхода, не сулила нам ничего, кроме неприятностей, причем весьма крупных. К тому же дело происходило уже совсем в другом городе, за большим теплым морем, где жаркое солнце в полдень сияло над нашими выгоревшими головами и порой гвоздило по макушкам, словно огненная булава Хогста. Бежать нам было некуда, и потому, когда деньги стали подходить к концу, я стал искать хоть какую-нибудь работу для всех нас. И нашел. Мы поступили в войско местного правителя, погрузились на одну из ладей и отправились разорять поселения каких-то заморских кочевников. Не могу сказать, чтобы эта работа была мне по душе, да и моим парням сперва претило воевать с беззащитными женщинами, детьми и стариками. Но вскоре они вошли во вкус, особенно в отношении женщин, да и ваш покорный слуга далеко не всегда хранил целомудрие, хоть и каялся потом перед неким светлым и всепрощающим божеством, чей золотокупольный храм ему довелось посетить в белокаменном городе на речных холмах.

Здесь падре на мгновение прервал свой рассказ и несколько раз размашисто перекрестился, едва касаясь щепотью морщинистого лба и вылинявшей сутаны на плечах.

— Но терпение этого всепрощающего, как мне сказали в храме, божества оказалось небезграничным. Одному юноше удалось в ночи пробраться среди наших костров, увести коня, уйти от погони и затеряться в степи. Когда погоня возвратилась ни с чем, наши вожди, знавшие силу кочевников не понаслышке, тут же отдали приказ сворачивать походные шатры и отходить к морю, бросая все, что может замедлить отступление. Страх расстаться с награбленным оказался сильнее страха перед возмездием, но, когда на второе утро идущие в хвосте нашей орды заметили, как над горизонтом стала быстро расти густая темная травка из оперенных разноцветными вымпелами пик, было уже поздно. Передовой отряд кочевников настиг нас еще до полудня, и их конные лучники стали издалека осыпать наш караван длинными, благородно посвистывающими при подлете стрелами. Наши кожаные щиты, кольчуги и конические железные шлемы хорошо выдерживали высокий навесной удар такой стрелы, но когда легкие всадники рассеялись, освободив пространство для конных арбалетчиков, в нас стремительно полетели страшные короткие стрелки, пробивавшие за раз не только щит и кольчугу, но и пленника, точнее пленницу, если кому-то приходила в голову подлая мысль прятаться от смерти, подставляя ей другого человека. Тех же, кто в отчаянии давал шпоры коню и гнал его на беспощадных стрелков, подпускали совсем близко, а потом либо расстреливали в упор, либо со смехом сдергивали с седла хлестким ударом кнута и, взяв в кольцо, добивали плетями, как собаку.

— Их можно понять, — сказал Норман, щелчком выбивая из погасшей трубки горстку золы.

— Понять? — усмехнулся падре. — Мне странно слышать это от вас, мой командор. Впрочем, иногда война, а в особенности большая битва, представляется мне столкновением беспорядочных толп, сошедших с ума от страха и отчаяния, так что говорить здесь о каком-то понимании, я думаю, не приходится…

— Я придерживаюсь иной точки зрения, — сказал Норман.

— Быть может, оттого, что вас никогда не зарывали в горячий песок по самый подбородок, натянув на обритую голову кожу, содранную с головы павшего в бою товарища.

— Неприятно, должно быть…

— Да, особенно когда тебе показывают, в какую скотину превращается человек примерно через год после этой процедуры: глаза мутные, выкаченные, по подбородку стекают липкие слюни, все тело в язвах, наполненных клубками тонких белых червей, — труп, каким-то чудом еще не распавшийся на куски гниющего мяса! И эта тварь еще двигается, еще жрет всякие отбросы, размазывая по лицу мутные потеки конского навоза…

— Прекратите, падре, — брезгливо перебил Норман, — меня мутит…

— Ох-ох! — усмехнулся тот. — Какие мы нежные!.. Шучу. Н-да, на чем мы остановились?..

— Дальше, — буркнул Норман, — нечего на этом останавливаться!..

— Да-да, конечно, — сказал падре, — но я хотел бы еще добавить, что все это было сделано с глубоким, хоть и зверским умыслом. Впрочем, слово «зверский» здесь не совсем к месту. Зверь просто убивает и съедает, потому что голоден. А человек превращает в скотину себе подобного, чтобы не просто заставить его работать на себя, но и не допустить никаких протестов и возмущения. Ведь в насквозь проросшем собственными волосами мозгу не может зародиться вообще никакой мысли; он ничего не помнит, ничего не желает, кроме как насосаться пойлом из вонючего корыта и иногда совокупиться с такой же теплокровной жабой в женском обличье!..

— А потом дети, да?.. Такие же маленькие ублюдки?..

— Нет, командор! — воскликнул падре. — Представьте себе — нет!.. На моих глазах одна такая самка вылезла из ямы, где они все мешали глину для обмазки коптильни, отползла в мелкие колючие кустики и родила отличного крепкого мальчишку, которого тут же подхватили и унесли жены нашего хозяина…

— Младенцы все одинаковы, — скептически заметил Норман.

— Ошибаетесь, командор, — возразил падре, — в нашем племени здоровье новорожденного определяли по первому крику, и, если крик был слаб, младенца отнимали от матери, оплетали кусками старой сети и топили в море, чтобы наши собаки не нашли его и не узнали вкуса человеческой плоти и крови…

— А что они делали с новорожденными детьми уродов?

— По-видимому, выкармливали, а затем воспитывали по своим обычаям и принимали в свой род. Я видел нескольких взрослых юношей и девушек, чья внешность указывала на иное происхождение.

— Но как же вам удалось избежать этой скотской участи, падре?

— Благодаря женщине, командор, женщине, которая раз в сутки, ночью, пробиралась ко мне, стягивала с моего раскаленного черепа подсыхающий скальп и смазывала мне голову жидким пахучим маслом. Иногда ей даже удавалось слегка подбрить маленьким кинжальчиком отрастающие волосы, и лишь поэтому они не направили свой рост внутрь моей черепной коробки…

— Она была красива?

— Я видел ее только ночью, но и в слабом рассеянном свете звезд она представлялась мне небесным созданием, приносящим облегчение моей измученной, пылающей жаром голове, зажатой между двумя деревянными колодками… К тому же ее лицо до самых глаз закрывала густая черная кисея, но, присмотревшись, я заметил, что ее глаза отличаются от глаз местных уроженок и цветом, и величиной, отметил длинные светлые ресницы, тонкие брови, разлетающиеся к вискам изящными росчерками ласточкиных крыльев, высокий бледный лоб — все это говорило об иноземном происхождении моей великодушной избавительницы.

— Потрясающе, падре! — воскликнул Норман.

— Но самая большая трудность была еще впереди, — продолжал священник, — и заключалась она в том, что мне надо было прикидываться таким же дегенератом, как мои бывшие товарищи, чьи полубезумные, облепленные волосяной коростой головы торчали из колодок по обеим сторонам от моей полузасыпанной песком и моими собственными испражнениями ямы… И я старался изо всех сил: закатывал глаза, хрипел, что-то бормотал и выкрикивал, искусно подражая воплям из соседних ям, и даже хлебал вонючую жижу из деревянной миски, укрепленной в развилке перед моим лицом и опрокидывающейся мне в рот при малейшей попытке пошевелиться…