Пришествие цивилизации (сборник)
Шрифт:
Кирилл устало закрыл глаза. Хотелось спать и страшно хотелось курить. Опять какаято авантюра… С тех пор как Льош появился в лагере, какие-то месяца четыре, собственно, вечно он о чем-то шушукается то с пинами, Ио с Энтони, разрабатывая немыслимые планы побега, будто и не зная, что за все существование лагеря, сколько помнят «старички», не было ни одного. Ни одного побега. А он… Прыткий больно. Впрочем, посмотрим, во что это выльется на этот раз.
Кирилл поудобнее примостился, чтобы полулежа, прислонившись к стене барака, можно было вздремнуть. Пока Голос не позвал обедать и не приказал строиться для отправки в Головомойку. Слева
Кирилл немного вздремнул, но тут опять ночной кошмар толкнул его в голову, и гдето внутри засосало, засвербело… Он заворочался и открыл глаза. Спросонья, подавно забытой привычке, толкнул соседа в бок и попросил:
— Дай закурить.
И увидел перед собой вытянувшееся, поросшее редкими волосами, грязное лицо Пыхчика. Глаза Пыхчика округлились, он начал медленно, не отводя взгляда, отодвигаться.
— Чего? — бабьим дискантом протянул он. Кирилл встряхнулся и как следует протер глаза. Наконец-таки проснулся.
— Да нет, ничего, — хрипло успокоил он. — Это я так… Приснилось черт знает что. Да не бойся ты, не буду я плясать «святого Витта», не зашибу! Пора бы давно усвоить, что пляшут только по возвращении из Головомойки. Закурить просто…
Пыхчик на всякий случай встал и пересел подальше.
— Тьфу, болван! — в сердцах сплюнул Кирилл и отвернулся.
На место Пыхчика сразу же кто-то грузно плюхнулся и тяжело засопел. В нос ударило кислым и затхлым, будто сел не человек, а шлепнулась груда гнилого тряпья. Кирилл недовольно скосил глаза и увидел Микчу, взмокшего, как после марафонского бега, и астматически всхлипывающего. От него несло так, будто он дневал и ночевал в хлеву, причем непременно в самом стойле.
— Как мать родила, так в последний раз и мыла, — поморщившись, пробормотал Кирилл. — Правильно я говорю?
Микчу непонимающе посмотрел на него и медленно моргнул. Затем, все так же тяжело дыша, вытер лицо лохмотьями своей рясы.
— Чего?
— Чего, чего… Заладили, то один, то второй. Весишь ты, спрашиваю, сколько? Чего!
Микчу замялся, плечом снял каплю пота, висевшую на ухе.
— Не помяну… Давне бьило какито-то. — Он внимательно посмотрел на Кирилла. — А чего?
— Воняет от тебя, монах, как от тонны…
— Чего?
— Дерьма, вот чего!
Микчу неуверенно заулыбался — он не понял. Да и откуда ему понять, жил-то небось в веке пятнадцатом-шестнадцатом, еще до метрической системы мер и весов.
— У тебя закурить есть?
— Розигришь, да? — недоверчиво спросил Микчу.
— А!.. Кой там розыгрыш. Курить хочу — сил нет. — Кирилл отчаянно потянулся, зевнул и сел. — Жрать бы скорее давали, что ли…
— Тебе прямо в Головомойку не терпится, — насмешливо проговорил кто-то над самым ухом. Кирилл недовольно поднял глаза и увидел перед собой Энтони. «Старичка» Энтони, седого старого негра, выуженного смержами с Земли бог знает какого года одним из первых (разумеется, из людей — пины тут были уже до них) и брошенного сюда, в этот лагерь, в эту дробилку человеческих душ, нечеловеческую круговерть. Он жил в лагере дольше всех, знал о нем больше всех, его одежда давно обветшала, износилась, истлела, и теперь
— Здравствуй, Кирилл, — поздоровался Энтони и сел на мох рядом с ним. Кирилл кивнул.
— Ты что-то в последнее время осунулся, даже здороваться перестал. Ночью как спишь?
Кирилл вздохнул и принялся растирать задубевшее от дремы лицо.
— А никак я не сплю, — пробурчал он. — Вечером вроде бы засну, а ночью, как кто толкнет — просыпаюсь, а в середке что-то сосет, сосет… Просто невмоготу. И курить страшно хочется, словно вчера бросил, а не черт знает когда.
Энтони помолчал, покивал головой.
— Это бывает, — успокаивающе сказал он. — Мне самому как-то целую неделю запах фиалок мерещился. В бараке — пахнет, в Головомойке сижу, читаю, так кажется, что все папирусные и пергаментные свитки нарочно пропитаны ароматическими маслами — до того разит. И не поймешь, то ли от запаха голова трещит, то ли от того, что из нее все высасывают… Представляешь, даже в сортире мне фиалками благоухало!
Энтони явно пытался поднять у Кирилла настроение, и Кирилл кисло улыбнулся.
Микчу пододвинулся поближе и стал просительно заглядывать в глаза то Энтони, то Кириллу. Он явно хотел что-то сказать.
— Ну? — сумрачно буркнул ему Кирилл.
— Чой-то я видел счас, а?! — смакуя, протянул Микчу трясущимися мясистыми губами. Чувствовалось, что его просто распирает от переполнявшей его новости.
— Лохань с водой и мылом, — неразборчиво буркнул Кирилл и, демонстративно сморщив нос, отпрянул от Микчу.
— Не, правда! — выдохнул Микчу и, еще больше подавшись вперед, доверительно зашептал: — Вы знайоте, чьому смержи распустили нас усех? А я вот знайу!..
Кирилл только хмыкнул и передернул плечами.
— Ха! — толстое лицо Микчу расплылось в самодовольной Улыбке. — Таме, у углу, иде смерды растят новине бьяраке, новинькие явились. Зеленавы таки, главы треуглавы, глазы — бусины, а за глазами уси тонки и усе бегайут. А первы лапы Длинны, много разов сломаны и усе како пилы с зубами!
Микчу говорил сочно, брызгая слюной, выкатив глаза — где не помогали бедный словарный запас и устрашающая интонация, пробел восполняли живописная мимика и жестикуляция.
— Ага, — умно кивая головой, подтвердил Кирилл. — А заглястцы жигурить димножил?
Микчу осекся, недоуменно захлопал жидкими ресницами.
— Чего?
— Жигурить, спрашиваю, димножил?
— Перестань, — осадил Кирилла Энтони. — Шуточки твои сейчас совсем ни к месту…
Было непонятно, почему Энтони вдруг разволновался, даже лицо посерело. Он приподнялся, повертел головой, увидел пеструю куртку Льоша и громко позвал. Льош попрежнему сидел на корточках среди пинов и оживленно пересвистывался с ними. Махнув Энтони рукой, чтобы немного подождал, Льош еще минуты две попересвистывался с пинами и только затем встал. Пины что-то дружно просвистели ему на прощание, он коротко кивнул и направился к Энтони.