Прислуга
Шрифт:
Если Минни вдруг заговаривает о мисс Селии — «Она пробирается наверх, думает, что я не замечаю, но я-то чую, у этой чокнутой что-то на уме», — то всегда обрывает себя, точно как Эйбилин, когда ненароком вспоминает о Константайн.
— Это к делу не относится. Мисс Селию сюда не впутывайте. — И следит, чтобы я не записывала.
Помимо крайней неприязни к белым у Минни есть еще одна любимая тема — она любит поговорить о еде.
— Понимаете, сначала я кладу зеленый горошек, потом берусь за отбивные, м-м-м, я, знаете, люблю их
Однажды, прямо посередине фразы «…в одной руке у меня белый ребеночек, горошек в кастрюле», она замолкает. Дергает подбородком в мою сторону. Нервно постукивает ногой.
— Да половина того, что я рассказываю, не имеет отношения к правам цветных. Это просто хозяйственные дела, день за днем. — Меряет меня взглядом сверху донизу. — По мне, так вы просто описываете жизнь.
Карандаш в руке замирает. А ведь она права. Именно этого я и добиваюсь.
— Надеюсь, да, — признаю я.
Минни встает и заявляет, что у нее есть гораздо более серьезные заботы, чем какие-то там мои надежды.
Вечером я работаю у себя в комнате. Вдруг слышу, как по лестнице торопливо поднимается мама. Через пару секунд она уже на пороге.
— Евгения! — драматическим шепотом восклицает она.
Я вскакиваю, едва не опрокинув стул, и пытаюсь прикрыть лист, торчащий из машинки.
— Да, мам?
— Не волнуйся, но там внизу мужчина — очень высокий мужчина — спрашивает тебя.
— Кто это?
— Он говорит, что его зовут Стюарт Уитворт.
— Что?
— Он сказал, что недавно вы провели вместе вечер, но как такое могло случиться, я ничего не знаю…
— О господи.
— Не поминай имя Господа всуе, Евгения Фелан. Живо накрась губы.
— Поверь, мамочка, — я все-таки решаю воспользоваться губной помадой, — Иисусу он тоже не понравился бы.
Приходится причесаться, потому что волосы и в самом деле торчат во все стороны. Я даже стираю фиолетовые пятна от ленты пишущей машинки с пальцев и локтей. Но переодеваться не собираюсь, он того не стоит.
Мама скептически оглядывает мои джинсы и старую папину белую рубашку.
— Он из гринвудских Уитвортов или из Натчеза?
— Он сын сенатора штата.
Нижняя челюсть матушки отваливается так низко, что стукает по нитке жемчуга. Я спускаюсь вдоль галереи наших детских портретов. Фотографии Карлтона тянутся по всей стене, самые последние сделаны буквально на днях. Мои последние фото относятся к двенадцатилетнему возрасту.
— Мама, оставь нас наедине.
Смотрю, как она нехотя удаляется в свою комнату, с тоской оглядываясь через плечо, и выхожу на террасу. Вот он, Стюарт Уитворт собственной персоной, мой новый знакомый, явился три месяца спустя — брюки хаки, синий пиджак, красный галстук, как будто к воскресному обеду вырядился.
Скотина.
— Что привело вас сюда? — без улыбки спрашиваю я. Не собираюсь ему улыбаться.
— Я просто… хотел зайти.
— Что ж. Могу я предложить вам прохладительного? Или сразу подать бутылку «Старого Кентукки»?
Он хмурится. Нос и лоб ярко-розовые, словно торчал на солнцепеке.
— Послушайте, я понимаю, прошло… много времени, но я приехал, чтобы попросить прощения.
— Кто вас прислал — Хилли? Или Уильям? — На террасе стоят восемь пустых кресел, но я не предлагаю ему присесть ни в одно из них.
Он косится на хлопковое поле, закатное солнце золотит мокрую грязь. Руки сунул в карманы, точно двенадцатилетний мальчишка.
— Я понимаю, что вел себя… грубо в тот вечер, я много об этом думал и…
Я просто хохочу в ответ. Какого черта он явился сюда и заставляет меня переживать все это снова.
— Но поймите, — не унимается он, — я раз десять говорил Хилли, что не готов ни к каким знакомствам. Я вообще не представлял, как возможно…
Приходится изо всех сил стиснуть зубы. Невероятно, но к глазам подступили слезы. Свидание ведь состоялось несколько месяцев назад, но я прекрасно помнила, какой жалкой чувствовала себя тогда, как наряжалась, чтобы ему понравиться.
— Тогда зачем вы вообще согласились?
— Не понимаю, — качает он головой. — Вы же знаете Хилли…
Я жду, пока он объяснит, зачем пришел. Стюарт проводит рукой по волосам, взъерошивая их. Они такие густые и жесткие, как проволока.
Отворачиваюсь — он сейчас милый, словно подросток, а я не желаю об этом думать. Скорей бы ушел — я не в силах еще раз испытать те кошмарные чувства. Но вслух произношу совсем другое:
— Что вы имеете в виду, что значит — «не готов»?
— Просто не готов. После того, что случилось.
— Хотите, чтобы я гадала?
— У нас с Патрицией ван Девендер. Мы были помолвлены, а потом… я думал, вы знаете.
Он опускается в кресло. Я не сажусь рядом. Но и не прогоняю его.
— Она что, сбежала с другим?
— Точно. — Стюарт прячет лицо в ладонях, бормочет: — Это было какое-то безумие, сумасшедший карнавал, дикость.
Я молчу, хотя ужасно хочется сказать, что он наверняка это заслужил, но он такой несчастный. Интересно, у этого славного мальчика всегда такой жалкий вид, если хамство не подкрепляется бутылкой бурбона?
— Мы встречались с пятнадцати лет. Думаю, сами знаете, как это бывает, когда так долго вместе с человеком.
Не пойму, с чего вдруг я сознаюсь, разве что — терять нечего.
— Вообще-то, нет. Я никогда ни с кем не встречалась.
Удивленный взгляд, короткий смешок.
— Ну да, так и должно быть.
— Как? — Застываю, мгновенно вспомнив комментарии насчет удобрений и трактора.
— Вы такая… необычная. Я никогда не встречал человека, который говорил бы именно то, что думает. Во всяком случае, девушки.