Присвоенная дьяволом
Шрифт:
У пацана страшный голос. Дьявольский, мрачный. Он говорит, а у Князева все тело леденеет. Нужно пообещать что угодно. Все равно Алла не особо хотела рожать, а когда придет то время…Черт его знает. Может, и обойдется все. Кто из этой зачуханной Монголии поедет в Россию Князева искать. Они здесь почти как первобытные живут. Может, это все розыгрыш какой-то.
– Согласен. Отдам.
Давление на горло прекратилось и…рядом никого не оказалось, только тень чья-то мелькнула сзади. А в руках сумка со слитками золота. Старик не обманул. Роман нашел свое богатство.
Побежал снова, спотыкаясь, к дороге, и назад не оглядываясь, кашляя
Приехал, и к жене в роддом. Обрадовать. Чтоб гордилась им, чтоб глаза загорелись
Его врач встретил, аккуратно на стул усадил, воды подал.
– Мы сделали все, что смогли. Кровотечение было очень сильным… Жену вашу спасти не удалось.
Внутри Романа все похолодело, и он широко раскрыл рот, захлебываясь в немом крике.
– Но мы спасли девочку.
Когда Князеву на руки положили рыжеволосую малышку с васильковыми глазами, он покрылся ледяными каплями пота.
Глава 1
Паника – самое отвратительное чувство, которое может испытать человек. Она оглушает своей необратимой тоскливой липкостью, когда кажется, что даже сама смерть стала бы избавлением. И я чувствую, как она забивается в меня повсюду, просачивается сквозь грубую мешковину, надетую на голову, оборачивается вокруг веревок на запястьях и на щиколотках, обжигает босые ноги, ступающие по колючей, сухой траве. Я не знаю, где я, не знаю, почему, я ничего не знаю. Мой мозг полностью дезориентирован. И я вся дрожу от суеверного ужаса, от предчувствия чего-то жуткого.
Это сон. Просто страшный сон, и я скоро проснусь. Открою глаза и пойму, что утро уже за окном, и не было ничего.
Меня толкают в спину грубо и больно. Между лопаток бьют чем-то острым, и я понимаю, что все же это не сон. Боль и ужас слишком реальны. Спотыкаюсь о комья земли или ветки. Куда меня тащат? Зачем я им? Где мы, и кто они такие? Эти вопросы сводят с ума и заставляют задыхаться в истерическом припадке ужаса.
– Пошла! Шевелись давай!
Кто-то хватает за затылок и, нагибая к земле, толкает вперед так сильно, что я падаю на колени и лицом вниз. Чувствуется запах земли, травы и навоза. Я понятия не имею, где мы. И мне почему-то кажется, что не в России. Вдалеке слышится плеск воды. Становится страшно, что нас могут утопить. Я всегда боялась воды. С самого детства. Словно точно знала, каково это – тонуть, когда жидкость разрывает легкие, и адская боль мутит рассудок. Воды я боялась почти точно так же, как и человека из темноты. Он жил во мраке ночи. Я видела его с самого детства. Он появлялся беззвучно и совершенно неслышно. В черной маске на лице…и мне были видны лишь зрачки, полные ледяного холода. Склонялся над моей постелью, всматривался в мое лицо. Я бы закричала, но мой голос покидал меня, и я немела от панического ужаса. Всегда считала ЕГО своим ночным монстром. И если кому-то скажу, то он утащит меня в адскую бездну.
А однажды рассказала об этом отцу…Но ему было плевать. Он даже не отреагировал. Он вообще относился ко мне, как к пустому месту. Даже по имени не называл. В мои двенадцать я проснулась ночью от адской боли – на щиколотке вздулась рана, как от ожога, окно открыто, и сквозняк колышет белые шторы. Потом, когда это место заживет, шрам станет цифрой «9». Ожог замажут мазями, забинтуют и скажут, что я сама виновата – играла с зажигалкой в постели. От обиды я плакала и кусала губы до мяса, но и на это всем было плевать.
Со временем шрам стал очень аккуратным и четким.
«Меченая» кричал мой брат и тыкал в меня пальцем, а потом с гоготом убегал.
Когда мне было пять, отец женился, и у него родились сыновья…Их он обожал до умопомрачения. А я…Меня просто терпели. Кормили, одевали, и все. Младшим братьям было запрещено со мной играть и разговаривать, мачеха тоже ко мне не подходила. А отец, когда разговаривал со мной, в глаза и в лицо не смотрел.
Наверное, он ненавидел меня за то, что, когда я родилась, умерла моя мама. Говорят, он очень сильно ее любил… А еще я была рыжей. Светло-рыжей и голубоглазой. У нас в семье рыжих нет. Никого. В школу меня не отправили, учителя приходили на дом.
Раз в году меня вывозили на кладбище на могилу мамы. Мой День Рождения не отмечали и гостей не звали. Я бы не знала, когда родилась, если бы не походы на кладбище. Отец всегда стоял молча с букетом роз, и я молчала вместе с ним. Потом мы уходили. И в такие дни мне казалось, что он ненавидит меня еще сильнее. Спросить – за что, было не у кого. И со временем перестало иметь значение.
Мне было шестнадцать. Меня отправили на другой конец страны. На Север. К тетке. И больше мой монстр не появлялся. Я даже успела о нем забыть… Впрочем, не появлялся никто из моей семьи. О них я тоже хотела забыть, и мне это удалось, когда я поступила учиться.
Чья-то тяжелая рука подняла за волосы с колен и тряхнула в воздухе так, что из глаз искры посыпались. Как вещь или мешок с ветошью. Стало страшно, что швырнет обратно на землю, и я раскрошусь на части от силы удара. Совсем рядом снова послышался плеск воды, и я вздрогнула от испуга, а от холода зуб на зуб не попадал. Своих ступней я не чувствовала уже давно, как и ладоней с кончиками пальцев. Но ублюдкам, подгоняющим нас грубыми окриками, было плевать на это.
– Когда нам заплатят? Я эту рыжую еле увез. Столько бабла за нее отвалил!
– Хозяин заплатит. Ты знаешь. Дьявол всегда честен.
– Жуткий ублюдок. Я когда его вижу, живот крутит и срать хочется.
– Памперсы носи.
О боже, кого в наше время еще называют «хозяином»? Это действительно страшный сон или жуткая шутка? Со мной не может все это происходить! Не можееет. Почему я? Как они обо мне узнали? И кому я нужна?
Если они думают просить выкуп у отца, он никогда им не заплатит. Я ему не нужна. И копейки не даст, несмотря на все свое богатство. Однажды, я хотела его обнять. Прижаться. Как в кино дети обнимают своих отцов, а он оттолкнул меня и заорал:
«Никогда не смей ко мне прикасаться! Убирайся к себе в комнату и не показывайся мне на глаза!».
Вздрогнула, кусая губы до мяса и глотая слезы. Истинное проклятие – это воспоминания. Особенно когда тоска и время из недостойного родного человека все же высекают идола, по которому абсурдно и неправильно скучаешь до слез. Ищешь и выбираешь те самые крохи-минуточки, когда он был этих слёз достоин.
Я звонила от тетки домой, но он никогда не брал трубку. Мне отвечали слуги.
И стало так тоскливо внутри. А ведь я могу больше никогда его не увидеть…Умру здесь, а он даже не похоронит мое тело и не заплачет обо мне.