Притчи. Ведический поток
Шрифт:
Все три ступени лаконично передавались триадой глаголов: "знать, видеть, быть".
Совершенный человек, по мнению суфиев, овладев знаниями, должен был привести в соответствие с ними свой нравственный и житейский опыт. Мало того, они считали, что знание, отделенное от личной нравственности познавшего, не только бесполезно, но и губительно. Оно ведет к тому самому лицемерию, в котором погрязло казенное богословие.
Не отрицая значения логического познания, суфии утверждали, что оно ограничено, ибо ему доступны лишь признаки, свойства, качества, или, как они говорили, атрибуты, а не субстанция, не суть.
Суфии считали, что за восприятием ума есть другая форма восприятия, называемая откровением. В результате строжайшего самоограничения и целеустремленности, путем самонаблюдения, они вырабатывали в себе такие качества, как несокрушимая воля, бесстрашие, позволявшие с улыбкой встречать смерть, уметь читать мысли, вызывать гипнотическое состояние у себя и у других. По этому пути повел молодого Джалалиддина его наставник.
Первой стоянкой в начале пути считалось покаяние. Далее следовала осмотрительность, выражающаяся в строжайшем различении между дозволенным и запретным. Эта осмотрительность касалась прежде всего пищи.
Из осмотрительности вытекал переход к третьей стоянке — воздержанности. Воздержанности от всего, что удаляет помыслы от Истины.
Далее следовала стоянка нищеты, как отказа от обладания. Поскольку нищета и воздержание связаны с неприятными переживаниями, за ними следует стоянка терпения. Со стоянки терпения путник движется к стоянке упования. Здесь представление о жизни связывается с единым днем, единым мигом и отбрасывается всякая забота о завтрашнем дне.
Последние две стоянки подводят путника к концу пути, называемого приятием или покорностью, то есть спокойствием сердца в отношении предопределения. Личная судьба и вся окружающая действительность перестают иметь какое-либо значение.
Здесь, по мнению теоретиков суфизма, заканчивается путь и начинается последняя стадия совершенствования, т.е. реальное, подлинное бытие. Достигнув ее, суфий именуется ариф — познавший. Он постигает интуитивно самую суть Истины.
... Джалалиддин поднялся с колен. Сеид препоясал его поясом повиновения. Ему тут же состригли бороду, выщипали брови, обрили голову и Сеид надел на него дервишскую шапку.
С этого момента он был уже не улемом, не проповедником, а одним из многочисленных мюридов Сеида Бурханаддина Тайновидца.
Искус, как обычно, начался испытанием решимости вновь обратившегося подчиниться воле наставника. Зная, что Джалалиддин унаследовал от отца неуемную гордыню, шейх решил прежде всего расправиться с нею.
И вот, сын Султана улемов, ученый, признанный светилами мусульманского мира, проповедник соборной мечети в султанской столице, настоятель медресе, принялся чистить нужники. Так повелел шейх. Он не давал ученику никаких поблажек, скорей наоборот, притеснял его самолюбие строже, чем в других мюридах. И Джалалиддин справедливо видел в этом знак особой любви.
Повеяло весной. Талая вода с гор переполнила каналы и арыки. А Джалалиддин, обвязав вокруг рта и носа кусок белой материи, все таскал кожаные ведра с нечистотами. Джалалиддин выполнял свои обязанности с неистовым рвением. Лишения, которым он подвергал свое тело, успокаивали огонь, полыхавший в его сердце после смерти жены Гаухер. И все же в глубине души он ждал, когда шейх скажет ему: "Довольно". Но тот молчал.
Джалалиддина мучил постоянный голод. Но от зловония кусок не лез ему в горло. Он осунулся, похудел. Горящие от бессонницы глаза ввалились.
И вот, вода, наконец, спала. Оказалось, что он выполнил свою работу. Но наставник ничего не говорил и он продолжал по вечерам выгребать то, что накапливалось за сутки.
Видя, что работы стало мало, Сеид задал новый урок: вместе с двумя мюридами собирать в городе подаяние для всей братии. Это было похуже нужников. Одно дело исполнять урок перед своими, которые знают, что так повелел шейх. Другое дело — унижаться перед чужими людьми, перед своими бывшими прихожанами.
Трудней всего было просить у богословов, улемов, чтецов Корана. Ему казалось, что каждый из них подает милостыню с затаенной злорадной усмешкой. А между тем, мало кто узнавал в этом худом безбородом дервише сына Султана улемов.
Чутье, обостренное ночными бдениями и телесными лишениями, понемногу научило его угадывать повадки, побуждения и характеры людей по единому слову, взгляду; едва заметному движению. Он побывал в таких кварталах, о существовании которых едва догадывался прежде. В кабаках разбитные гуляки бросали в его кокосовую чашку мелочь, как собаке бросают кость. Арфистки в веселых домах, пышнотелые, крашеные хной, подавали милостыню во искупление своих грехов. В караван-сараях и торговых рядах милостыня была заранее рассчитана, потому что здесь жил и деловые люди.
Но его привлекали сердца бедняков. Здесь тоже случалось, что подавали в надежде на награду. Однако часто делились с нищим дервишем последней горстью риса, просто и естественно, а иногда застенчиво, как делились бы с любым другим голодным человеком.
Нравилось ему бывать и в ремесленных кварталах: подмастерья, трапезничавшие все вместе за одним столом, всегда выделяли нищенствующему дервишу равную долю.
Иное дело — особняки знати. Чем богаче и сановней был вельможа, тем спесивей были его слуги. Они похвалялись размерами хозяйских подаяний, как евнухи похваляются мужскими атрибутами своих падишахов. Но это не забавляло, а скорее удивляло Джалалиддина.
За одну весну и лето он узнал город и его обитателей лучше, чем за все предшествующие годы.
Наконец, Сеид отменил чистку нужников: 'Ты исполнил урок. Но помни: душу очистить трудней, чем отхожие ямы".
Избавившись от преследовавшего его днем и ночью зловония, Джалалиддин испытывал теперь терзания голода. Его наставник считал голод ключом, открывающим скрытые силы в природе человека.
Однажды, когда муки голода стали нестерпимыми, наставник вывел его в город. Они пошли к мясным рядам. Мясник удивленно и почтительно поспешил навстречу шейху Святые отцы сюда не заглядывали. Сеид остановил его жестом, и, указав на желоб с потрохами, сказал: