Притяжения [новеллы]

ван Ковелер Дидье

Она кивает, сцепив пальцы на затылке, — я вижу напрягшуюся под голубым шелком грудь.

— Меня зовут Марина.

— Я знаю.

Она резво вскакивает, льнет ко мне, шепчет:

— Добро пожаловать.

Я целую ее в губы, но она, вырвавшись, бежит к лестнице. Я бросаюсь следом, взбираюсь по ступенькам на запах мелиссы. Настигаю ее на лестничной площадке. Ее платье рвется в моих руках. Она поворачивается ко мне, ее лицо, лицо девчонки, не по возрасту серьезно.

— Тебе нужна я?

Голос звучит хрипло, с придыханием.

— Ты искал меня, звал… Идем…

Пятясь,

она увлекает меня в сиреневую комнату. Я опрокидываю ее на кровать. И все происходит в точности, как было в моей грезе, с переходом от радостного наслаждения к слепой ярости, от нежных ласк к выпущенным когтям, от поцелуев к укусам. Она перекатывается на мне, стискивает меня бедрами, навязывая свой ритм. Закрыв глаза, перекосив рот в строптивой гримасе, пользуется мной, как неодушевленным предметом, отталкивает, когда я беру в руки ее груди, говорит «Подожди!», ускоряет движения бедер, когда я прошу передышки… В тот миг, когда я приближаюсь к ее наслаждению, вдруг открывает глаза и смотрит на меня странным блуждающим взглядом, судорожно вцепившись пальцами в мои волосы.

— Давид!

Я хочу сказать, что меня зовут Этьен, но тут у нее вырывается крик, и мы оба кончаем одновременно.

* * *

Когда я проснулся, ее не было.

Не в силах оторваться друг от друга, мы занимались любовью до изнеможения, и наша ненасытность только росла с каждым новым оргазмом. Я совершенно потерял голову, никогда со мной такого не бывало; я не владел собой и в то же время управлял своим желанием, как ей того хотелось, это было невероятно, словно она стала полновластной хозяйкой моего тела. Всеобъемлющий восторг и отрешенность смешались во мне, удесятеряя мою энергию. Она звала меня Давидом, когда кончала, и я не возражал, все ждал, когда она произнесет другое имя, спутает меня еще с кем-нибудь из отпускников, которых она заманивала до меня, но ей, видимо, запало в душу только это. Мы уснули, не разомкнув объятий; я так и не сказал ни слова, пусть видит во мне кого ей хочется, я был рад доставить ей удовольствие под любым именем.

Я встаю, превозмогая боль во всем теле, подхожу к окну. Солнце стоит уже низко над морем. Вижу вдалеке ее — она плавает. Тотчас же ощущаю покалывание в животе — я снова ее хочу, я уже не могу без нее.

Через пять минут я нагоняю ее в волнах. Она как-то странно смотрит на меня. По-приятельски. Улыбается, треплет мне волосы, говорит, что мой кроль оставляет желать лучшего. Я глотаю слова любви, хотя только для того, чтобы крикнуть их ей, я и плыл сюда.

— Давай наперегонки?

Она плывет к берегу на спине, грациозно, в хорошем темпе, безупречно размеренными гребками. Мне с трудом удается не отставать. Она подбадривает меня, потом вдруг набирает скорость, уходит далеко вперед. Я догоняю ее только на берегу, еле переводя дыхание.

— Тебе не хватает тренировки, — с улыбкой говорит она, выжимая волосы.

Она искрится весельем и так естественно чиста в своей наготе. Путаясь в трусах, которые липнут к телу и сползают одновременно, я никак не могу вновь ощутить чудо слияния, столько часов не дававшее нам передышки. Я сажусь рядом с ней. Вне дома это

уже не та женщина. Я узнаю ее — эту свободу в тревожном ожидании запечатлел художник на железном листе, но ни выражением лица, ни единым жестом она не напоминает сейчас неистовую любовницу из сиреневой комнаты. Что же, эротическая сила дома кончается за его стенами?

Она легла на песок, подставив себя лучам закатного солнца, ищет на ощупь мою руку, тихонько вкладывает в нее свою. Я ломаю голову, не зная, что сказать, чтобы перебросить мостик, связать эти два момента близости, не имеющие между собой ничего общего, две гармонии, противоречащие друг другу. Наконец спрашиваю:

— Вы из-за имени выбрали этот дом? Потому что вас так же зовут?

— У меня нет имени. Я никто.

Она произнесла эти слова безразличным тоном и с удовольствием потянулась. Продолжать разговор трудно. Она тянет мою руку к себе на грудь, потом ниже, на живот, ласкает себя моими пальцами. Я стаскиваю трусы. Она удерживает меня.

— Не здесь. Не сейчас.

Я откатываюсь. Она поворачивает голову, сверлит меня взглядом.

— Так давно никто не смотрел мне в глаза. Гай — он прятался, боялся меня. Ты это понял?

Образ хромого бородача снова встает между нами.

— Он умер, — отвечаю я.

Она резко садится, хватает меня за руку, порывисто, почти грубо. Ее глаза широко раскрыты, самые разные чувства теснятся в них: она испугана, потрясена и в то же время как будто гордится мной…

— Ты его убил?

Слова спорхнули с ее губ осторожно. Она ждет моей реакции.

— Нет, его задавили на шоссе. Солдаты.

— Вот оно что.

Она снова ложится, опершись на локоть. Я не знаю, что услышал в ее голосе — облегчение или разочарование. Поджав губки — мол, что поделаешь? — она добавляет:

— Надо же…

Горсть песка сыплется между ее пальцами, когда она поднимает руку. Недосказанная фраза повисает между нами. Я нарушаю молчание, боясь, что оно омрачит этот момент.

— А до него? Были еще мужчины?

Она не уходит от вопроса. Обреченно вздыхает.

— Конечно. Вы все одинаковы. Мне хочется поговорить, а вам нужно все остальное. Это естественно.

Печаль наваливается мне на грудь, невыносимая печаль. Эта женщина вдвое младше меня, но мы оба надломлены, что я, что она. Мне ни на минуту не пришло в голову защититься от нее — а ведь я покупал презервативы, стоило какой-нибудь кастелянше из отеля обратить на меня внимание. Странно, но ревности я больше не испытываю — теперь, после того, как занимался с ней любовью. Я словно вступил в команду, в театральную труппу — как если бы меня ввели в спектакль на чью-то роль.

Облака затянули все небо, и ветер стал прохладным. Она подходит к кучке камней, окружающих пепелище от костра, приподняв один, извлекает старенькую зажигалку, поджигает пучок сухих водорослей и кладет сверху веточки. Взметнувшись, дым рассеивается под веселое потрескивание. Она дует на угли, которые мало-помалу краснеют.

— Ты давно здесь живешь, Марина?

— Живу.

Ответ мне непонятен. Но он прозвучал как нечто само собой разумеющееся, и я не решаюсь переспросить.