Привал
Шрифт:
Три переводчика одновременно закричали на весь плац по-английски, по-французски и по-итальянски. Три языка смешались в кучу малу, и гражданским полякам, пришедшим к лагерю на праздник освобождения, это показалось смешным. Толпа рассмеялась.
Но колонны союзников стояли не шелохнувшись, и никто из них не поддержал веселья толпы. Каждый внимательно вслушивался в слова, обращенные лично к нему, боясь что-либо пропустить или чего-нибудь не расслышать. И толпа прекратила смеяться...
— Мы счастливы приветствовать ваше освобождение из плена! — крикнул Голембовский. — Мы знаем, как храбро сражались солдаты Соединенных Штатов
Когда переводчики перевели все, что прокричал Голембовский, все четыре колонны приветственно завопили, а толпа из местных жителей, русских и польских солдат восторженно закричала, зааплодировала.
Наконец Голембовский смог продолжить речь:
— Считаю своей обязанностью сообщить вам, что как только мы закончим переформировку наших частей, транспортные средства ваших войск получат возможность прибыть за вами сюда. От имени советского и польского командования я обещаю вам, что в течение ближайшей недели вы все будете отправлены к местам расположения ваших войск!..
Снова на трех языках закричали переводчики, снова завопили бывшие военнопленные. Маленький оркестрик заполнял паузы в речи генерала — играл разные мелодии, от «Марсельезы» до «Типперери». Смуглый человечек в польской форме, обвешанный фотоаппаратами, щелкал своими камерами всех подряд — и союзников, и начальство, и оркестрик, и городской народ. Мальчишки совсем спятили: пробрались на территорию лагеря, облепили трибуну, шныряли по колоннам союзников, выплясывали перед объективом фотографа...
Но тут произошло неожиданное: толпа перед лагерем вдруг стала затихать и медленно раздвигаться на две половины, образуя живой коридор, ведущий прямо к воротам лагеря. По этому «коридору» боком вытанцовывал роскошный белый жеребец, на котором горделиво восседал старший лейтенант Валера Зайцев.
Сразу же за хвостом Валеркиного жеребца шел пленный немецкий полковник с моноклем в глазу. За полковником, не глядя по сторонам, следовали двенадцать немецких офицеров. За офицерами медленно двигалась колонна «тотальников» из утреннего эшелона. Они шли, низко опустив головы. Пленных немцев сопровождал советский конвой на лошадях.
Маленький фотограф тут же перевел свой объектив на немцев и, конечно, на Валерку Зайцева. Валерка вел себя достойно: старался не смотреть в аппарат и вообще изображал на лице некоторую скуку, дескать, работа привычная, будничная, чуть ли не каждый день города берем... Однако внутри его распирало от тщеславия. Он сам придумал весь этот спектакль — привести пленных немцев в лагерь именно в момент освобождения союзников из этого лагеря. Час тому назад он посвятил в свой замысел Анджея Станишевского, горячо доказывая ему, как коменданту города, всю важность такого «политического момента», всю грандиозность «символического обобщения», всю необходимость этого замечательного «агитационно-пропагандистского»... И так далее и так далее...
Станишевский слушал его вполуха, так как к моменту возникновения этой глобальной идеи в голове Зайцева он, Станишевский, уже знал, где расположился советский медсанбат, и ни во что не желал вникать, торопился только туда. Поэтому он, как комендант города, послал Зайцева ко всем чертям и тем самым предоставил ему свободу действий.
Теперь общее внимание было приковано
На них смотрели все: освобожденные союзники, ошарашенное командование двух дивизий, замершая толпа местных жителей и суровые ребята — русские и польские солдаты, которым испортили праздник. Немцы шли в гнетущей тишине, только нервно всхрапывал белый жеребец под Валеркой Зайцевым.
Все это так неожиданно, можно сказать, злостно нарушало торжественность долгожданной акции — освобождения союзников, что полковник Сергеев прямо-таки зашелся от злости!
— Зайцев! — гаркнул он. — Ты что здесь цирк устроил?! Ты куда их ведешь?
Зайцев придержал коня, вытянулся в седле:
— В плен, товарищ полковник! В этот же лагерь.
— Кто разрешил?!
Нужно было срочно спасать Валерку от гнева командира дивизии, и Анджей Станишевский быстро сказал:
— Виноват, товарищ полковник... Это я приказал Зайцеву занять барак под немцев. Англичан и американцев пока переселить до отправки в один барак. Вы видите, их там немного. Поместятся...
Голембовский переглянулся с Сергеевым и спросил у Станишевского:
— Этот Зайцев был с тобой утром на вокзале?
— Так точно.
— Он немецкого полковника взял?
Анджей улыбнулся, ответил немедленно:
— Так точно. Он.
Антракт затягивался. Сотни людей из семи государств стояли и ждали следующего действия. Но сейчас генералу Голембовскому было на это наплевать. Подождут. Теперь-то ждать просто.
Выручил всех Юзеф Андрушкевич — замполит польской дивизии. Он решил, что лучший способ отвести кары небесные от повинной головы Валерки Зайцева — это внести какое угодно контрпредложение, уводящее историю в совершенно другую сторону. Он и сказал Сергееву:
— А что, Петр Семенович, может, комендантом с советской стороны назначить этого красавца? — Он показал на Зайцева и незаметно толкнул коленом генерала Голембовского.
— Правильно! — тут же сказал генерал. — Раз уж они сегодня вместе на вокзале работали, пусть и дальше идут плечом к плечу...
По инерции генерала все еще тянуло на высокопарность стиля.
Сергеев недобро посмотрел на Зайцева:
— Слезай с коня! Наездник... Пойдешь помощником к капитану Станишевскому.
— Слушаюсь! — Валера спрыгнул с белого жеребца и протяжно крикнул: — Старший сержант Светличный! Принять конвой!..
Из хвоста колонны подскакал на каурой кобылке молодцеватый Светличный, подхватил под уздцы белого жеребца.
— Есть принять конвой! — И скомандовал немцам: — Форвертс! Трогай!..
Генерал Отто фон Мальдер был уже перенесен из подвала наверх и лежал теперь на носилках в самой большой комнате хозяйского дома, увешанной безвкусными выцветшими литографиями.
Боли не прекращались ни на секунду. Они то затихали, становились почти привычными, и тогда фон Мальдер получал возможность понимать и оценивать происходящее вокруг, говорить, отвечать. То вдруг следовал такой болевой всплеск, который начисто лишал его рассудка, слуха, речи, воли... Нет, нет! Пожалуй, только воля и оставалась. Иначе все окружавшие Отто фон Мальдера должны были бы услышать дикий, животный крик отчаяния и полной безысходности. Но он молчал. Молча терял сознание, а когда болевой взрыв оседал, так же молча приходил в себя. У него почти не спадала температура, не утихала жажда. Дыхание было поверхностным и частым. Гауптман Квидде не отходил от него ни на минуту.