Приведен в исполнение... [Повести]
Шрифт:
Тоня увидела его спину и в раздражении повела плечами. Как это взять у мертвого? Кто это станет есть и пить? Есть же какие-то нормы… — Она сделала несколько шагов и увидела труп, это был летчик гражданской авиации, совсем еще молодой, в новенькой синей форме, рядом чернела раскрытая сумка, из которой высыпались шоколадные конфеты и надорванная пачка печенья. Тоня долго смотрела на него, это был первый в ее жизни человек, убитый на войне. И вдруг в душе ее словно перевернулось что-то, она подумала, что могла оказаться на месте этого парня и точно так же лежать с раскинутыми руками и кто-нибудь подошел бы
— Ну, как вы здесь? — Немец сидел; на откосе, руки у него были связаны. «Тяжеленько было волочь»; — мелькнула совсем ненужная мысль, напротив привалился Кузин с пистолетом в руке, лейтенант курил, нервно попыхивая папиросой.
— Как видите, — усмехнулся Кузин, — а где ваш жирняк?
Подбежал Фаломеев, спросил, задыхаясь:
— Ну, чего, Кузин, не убил немца? — Насмешливо улыбнулся: — Молодец.
— Не успел… — хмуро отозвался Кузин. — Что станем делать? — Он выбрался на край.
Фаломеев сказал:
— Да развяжи немца, куда он денется… — С летчика сняли ремень, и он вылез из воронки. Последним выкарабкался лейтенант, все сразу замолчали.
Поезд чернел сгоревшими вагонами, лежали убитые, издалека доносилась винтовочная и пулеметная стрельба, слышались глухие удары.
— Ну вот… — все так же хмуро продолжал Кузин, — это километрах в пяти, не больше, пойдем в ту сторону…
— Ты уверен, что бой в той стороне?
— А ты?
— Не знаю… Я на маневрах не бывал, может, это — эхо…
— Может, — кивнул лейтенант. — Только, по-моему, это стреляли с «юнкерсов». И моторы я слышал. И бомбы рвались.
Про Зиновьева забыли, он непривычно молча стоял на противоположном краю воронки.
— Стратеги… — вдруг с нескрываемой злостью произнес он, — маршалы… Где Красная Армия, где?
— Нету… Красной Армии. — Горькая складка пересекла щеку Фаломеева, он помрачнел, ткнул сжатым кулаком в сторону Зиновьева: — Ты! Совет подать хочешь — говори, а так — помалкивай… Кто еще?
— Врешь ты все! — взвизгнул Зиновьев. — Чего вы его слушаете, он всех нас продаст, помяните меня! — сел на корточки и закрыл лицо руками.
— Кто еще? — повторил Фаломеев, он вдруг сделался старшим, и это никто больше не оспаривал.
— Я думаю — в город? — вопросительно поднял брови лейтенант. — Герасимов, — запоздало представился он. — Я почему? Здесь много одежды… Переоденемся, немцы нас не тронут, а там видно будет. Я считаю — советские люди и под немцем советскими останутся… — Он смущенно замолчал, пафос сейчас был явно лишним.
— Немца — в расход, насчет переодевания — кто как хочет, и — на восток, — как заклинание проговорил Кузин: все само собой разумелось и обсуждению не подлежало.
Она не ответила, потому что вдруг увидела, как ковыляет по железнодорожному полотну мужчина
— Господи… — она в растерянности посмотрела на своих попутчиков, — живые… Живые! — крикнула она изо всех сил. — Живые! — Она начала махать руками и звать этих случайно оставшихся людей, она чувствовала, что они сейчас дороже ей всего на свете. — Идите сюда, к нам! — звала она. — Идите, скорей!
Мужчина оглянулся и ускорил шаг, потом побежал. Женщины не отставали.
Тоня, еще не понимая, продолжала кричать, и, Фаломеев остановил ее:
— Не надо, они не придут.
— Почему?
— Испугались. — Фаломеев пожал плечами.
— В единстве — сила, — ухмыльнулся Зиновьев.
— Ну, ты… — ощерился Кузин. — Ты единство не трогай…
— Тоня, — Фаломеев потянул ее за рукав, — вы не сказали…
— Я — как все…
— Спросим немца… — Фаломеев подошел к нему вплотную: — Имя, фамилия, звание, часть, партийная принадлежность.
Кузин и Герасимов переглянулись — будто спрашивали: тешишься? Валяешь дурака? Ну-ну…
— Это сговор с врагом, — угрюмо сказал Зиновьев, на него никто не обратил внимания.
Немец покривил пухлые губы.
— Мне нравится ваш баварский выговор, на мой вкус это самый лучший диалект Германии, и я снизойду до разговора… Повторяю: в ближайшей воинской части германской армии, куда, по моим расчетам, мы можем дойти за какой-нибудь час, вам окажут гостеприимство, накормят и отпустят. Как честный человек должен предварить, что это касается всех вас, кроме… этого. — Он ткнул пальцем в Кузина.
— Без него я не согласен. — Фаломеев протянул руку: — Кузин, дай пистолет. — Сделал шаг назад, проверил — в патроннике ли патрон, поднял глаза: — В ваших документах домашний адрес имеется?
— Зачем? — немец понял.
— После войны я отошлю — ваши документы, — это. Фаломеев произнес по-немецки, уже не для летчика, для остальных: видел, что Тоня бубнит в ухо Кузину, переводит. — Идите вперед…
Немец сделал шаг и оглянулся: «Убьете?» — «Зачем, — расстреляю…» — «Не нужно». — «Вы же отказываетесь давать показания». — «Хорошо…» — Летчик шагнул к Фаломееву, тот остался на месте, только руку с пистолетом слегка прижал к груди: «Вы нам не нужны, поэтому ваша жизнь будет зависеть от ваших ответов», — покосился на Кузина, еще продолжая удивляться, почему тот так безропотно отдал пистолет, потом догадался: сколь ни сопротивлялся Кузин, он наверняка понимал необходимость допроса и знал, что сам его провести не сможет.
— Моя фомилия Риттер. Отто Риттер, обер-лейтенант четырнадцатого Полка Люфтваффе, — сказал летчик.
— Нацист?
— У него мои бумаги… — летчик бросил взгляд в сторону Кузина. — Проверьте, там нет членского билета НСДАП, [4] вы же знаете, для каждого национал-социалиста он обязателен…
— Кто ваши родители?
— Обыватели, торгуют бельем…
— Отец, конечно, штурмовик?
— Он участвовал в движении… На первых порах.
4
Национал-социалистская германская рабочая партия.