Привет от Вернера
Шрифт:
Я стою в темном коридоре нашей квартиры. Коридор у нас изогнутый – буквой «Г». В одном конце коридора парадная дверь, а в другом – кухня, и из кухни еще одна дверь – так называемый «черный ход». В середине этой буквы «Г», в углу, – наша комната, а направо и налево комнаты соседей. Я стою и думаю: куда мне сначала пойти продавать свои яблоки? Я их, конечно, продаю понарошку. Просто я так играю. Я продаю не на деньги, а на фантики. Фантики – это бумажки из-под конфет. Это большая ценность – фантики! В них можно играть. А сейчас я играю в продавца.
К кому же мне пойти? Можно к Усам. Это такой человек – Усы. Его так зовут, потому что у него пушистые усы. Он мой друг. И его собака-овчарка – мой друг. Ее зовут Дик.
А еще можно пойти к рыжему Вовке. Вовка тоже
А еще можно пойти к Ляпкиным. Этих Ляпкиных трое: Сама Ляпкина, Большой Ляпкин и Маленький Ляпкин. Вовка иногда зовет их Ляпкины-Сопелкины, потому что они все толстые и сопят.
Но нет, лучше я пойду на кухню! Там я сразу могу убить много зайцев... Вы знаете, что значит убить много зайцев? Никаких зайцев на кухне нет, и вовсе я не хочу их там убить. Я хочу увидеть на кухне жильцов. Там иногда можно увидеть сразу всех жильцов. Или почти всех. Я бы мог своим лотком на голове поразить сразу почти всех! Вот это и значит: убить много зайцев. Это так говорится.
Из кухни раздается сильный шум: гудение примусов, бульканье воды, звяканье посуды. Значит, там кто-то есть! И я иду на кухню...
Все вы знаете, как сейчас выглядит кухня: белая газовая плита в одном углу, белая раковина и мусоропровод в другом, белый буфет в середине. Это одна стена. Белый холодильник в третьем углу, стиральная машина в четвертом, в середине стол – это вторая стена. Третья стена – окно во всю стену. В четвертой стене дверь в коридор. Ну, еще несколько стульев на разноцветном полу. Вот и вся кухня. Чисто и красиво. И тихо. Но это так сейчас, а раньше было совсем по-другому.
Представьте-ка себе, что сразу включены десять приемников, которые не музыку передают, а рев и гудение. Это будет очень неприятный шум! Но происходит он вовсе не от приемников, а от примусов. Примусы – это, конечно, не приемники. Они ничего не принимают и не передают. Они варят. Газовая плита варит тихо и скромно. А примус не отличался скромностью. Он очень громко шумел, он коптил – кастрюли от него становились черными. Но больше варить было не на чем. Разве что на керосинке, но она тоже коптила. И всем дышала в лицо своим керосином. Примус и керосинка были тогда в почете, потому что деваться от них просто некуда было.
Если поставить рядом десять таких примусов, представляете, какое будет сумасшествие? Вы спросите: почему десять? Потому что раньше в одной квартире жило очень много народу – по десять семей! Раньше, в моем детстве, каждая семья жила в одной комнате, а иногда и две семьи в одной комнате. Каждая семья имела один, а то и два примуса, и все эти примусы стояли в общей кухне на маленьких колченогих столиках вдоль стен. И ревели.
Сейчас мы не представляем себе кухни без белого цвета. А раньше в кухне не было ничего белого. Разве что тарелки да чашки. А так всё было темным. И цвета были всегда какие-то неприятные, насколько я помню. Грязно-зеленые стены, серый потолок, коричневый пол. Так уж водилось в моем детстве, сам не знаю почему. Сейчас любят яркие краски, а раньше почему-то любили тусклые. И все это освещалось голой пыльной лампочкой под потолком. Вы спрашиваете: почему голой? Потому что на кухнях обычно не было абажуров. Кухня была общая, и никому не хотелось ею особенно заниматься. Но это еще не все.
Вместо стульев стояли табуретки, на этих табуретках сидели и даже готовили. Потому что иногда негде было поставить стол.
И стирали тоже на табуретках – в корыте. А белье кипятили на примусах. Представляете себе: орут примусы, над бельем вздымаются клубы пара, тут же кипят борщи и шипят котлеты... Вот какой неуютной была коммунальная кухня! Сумасшедший дом какой-то! В этом сумасшедшем доме, конечно, не было никаких холодильников. Продукты хранили зимой за окном на веревочках, а летом вообще не хранили. Да и нечего было порой хранить... Такая была жизнь.
Но относились все к этой жизни довольно спокойно, потому что другой жизни себе просто не мыслили. А если и мыслили, то только еще худшую: голод. Все еще помнили этот голод, разруху, гражданскую войну – все было свежо в памяти. Особенно у взрослых.
Вот в такую кухню я и шел по коридору... много лет назад, с лотком яблок на голове.
Войдя в кухню, я увидел там сразу двух зайцев, то есть, простите, двух жильцов. Этих двух зайцев, вернее зайчих, я своим видом не убил. Скорее, они меня убили. В худшее общество я попасть просто не мог! Угадайте-ка, кто там был? Никак не угадаете! Там была Гизи со своей мамой. Я сразу растерялся и прирос к месту. Почему я не мог попасть в худшее общество, спрашиваете вы? Вы, наверное, думаете, что Гизина мама плохая? Не угадали! Вовсе я не хочу сказать, что Гизина мама плохая. Может быть, вы думаете: потому это худшее общество, что Гизи показала мне у Памятника язык? Вы думаете, мне не нравится Гизи? И вовсе не поэтому! Чепуха это – язык! Я сам не раз показывал язык! Не в этом дело. Ну, так и быть, я вам скажу, в чем дело, – по секрету скажу! Теперь-то можно сказать, после стольких лет, да и то под секретом, а тогда этого нельзя было сказать даже под секретом. Дело в том, что Гизи мне нравится... ну вот, вот я вам и сказал. Ну, так что же? – скажете вы. Почему она тогда «худшее общество»? Потому что, если бы она мне не нравилась, было бы куда легче! Тогда бы я ее не стеснялся. Вот Ляпкин Маленький мне совсем не нравится, но я его и не стесняюсь. А Гизи я стесняюсь. Именно потому, что она мне нравится. Когда я вижу Гизи, я сразу становлюсь неловким. Мне тогда все мешает, даже мои собственные руки! И ноги мне мешают, и голова! Я сам себе мешаю. А она мне не мешает. Нисколечко! Даже наоборот: мне хочется с ней играть, но я не знаю, как начать. Я ничего не имею против, что она будет рядом – пожалуйста! Пусть всегда будет рядом, всю жизнь! Не в этом дело. Все дело в том, как быть рядом с ней мне! Вот что сложно! Уже прошло несколько дней, как они с мамой приехали и поселились в нашей квартире, а я все никак не мог с ней познакомиться! Потому-то я сразу и прирос к месту, когда увидел ее на кухне.
Гизина мама стирала в большом корыте, а Гизи ей помогала. Девочки любят стирать, вы же знаете. По всей кухне стоял пар, три примуса рыдали во все свои медные огненные глотки, на них кипело белье и грелась вода в больших цинковых баках, потому что в те годы не было горячей воды, только холодная, и Гизи наливала эту холодную воду из крана в кастрюльку, а потом в корыто, а Гизина мама, вся красная, со слипшейся на лбу прядью волос, с засученными на красных руках рукавами, в переднике, терла в корыте белье.
Когда я вошел, Гизина мама кивнула мне, улыбнувшись. А Гизи не кивнула, хотя она меня тоже видела, не могла не видеть, как я стоял со своими яблоками на голове. Гизи тоже была в переднике, с белым бантом в черных волосах; волосы у Гизи гладкие, как воронье крыло. Глаза черные, большие. А щеки бледные, с розовым румянцем. Когда она улыбается, у нее на щеках появляются ямочки. Но сейчас она не улыбалась. Она ходила по кухне с маленькой кастрюлькой в руках – от умывальника к корыту и обратно. Наливала маме воду. Она высоко поднимала свой прямой аккуратный носик и ходила на цыпочках. Как будто она не стирала, а танцевала.