Привет от Вернера
Шрифт:
Вот так мы и стоим на снегу, разговаривая про фамилии. За ночь выпал чистый-чистый снег, и мы стоим, как на белом ковре. А рядом стоит Памятник Воровскому.
Я смотрю на снег: он рыхлый и снежинки в нем очень крупные. Если сесть на корточки и смотреть близко-близко, снежинки кажутся узором на персидском ковре... Я смотрю на снег одним глазом, а другим смотрю на Гизи... И вдруг слышу над собой страшное сопение. Это Ляпкин тоже сел на корточки и сопит мне прямо в ухо.
– Что ты сопишь как паровоз! – говорю я Ляпкину.
– Это я дыфу! – говорит
– Ты сопишь! И мешаешь мне смотреть на снег!
– Конечно, сопит! – подтверждает Вовка. – Не сопи и не мешай человеку смотреть на снег!
– А чего Юра смотрит на снег? – спрашивает Ляпкин.
– Значит, надо, – говорит Вовка.
Я начинаю еще внимательнее смотреть на снег. Хотя сам не знаю, зачем мне надо смотреть на снег. Но Ляпкин-то не знает, что я не знаю! Пусть думает, что я знаю. Тут и Ляпкин начинает все внимательнее смотреть на снег. И чего это он смотрит на снег? Не понимаю просто! Бестолковый он все-таки человек!
– Ты-то чего смотришь на снег? – говорю я.
– А ты чего? – спрашивает Ляпкин.
– Я знаю, зачем я смотрю на снег! А ты не знаешь!
– Я тоже знаю, зачем я смотрю на снег! – говорит Ляпкин.
Глупый он все-таки ужасно!
Тут Вовка тоже начинает смотреть на снег. Я вижу, что и Гизи все внимательнее смотрит на снег... то есть на нас. Ей, наверное, стало интересно, что это мы так смотрим на снег.
– Да, – говорит Вовка. – Интересно!
– Чего интересно? – спрашиваю.
– Как вы оба смотрите на снег! – говорит Вовка.
– Я-то смотрю на снег, потому что вижу узоры, – говорю я.
– И я вижу ужоры! – говорит Ляпкин. Он говорит «ужоры» вместо «узоры».
– Ну, и что толку, что ты видишь узоры? – говорю я презрительно.
– А ты – что толку?
Я молча важно смотрю. Моя голова начинает сильно, быстро, лихорадочно думать. Я встаю на ноги. Потому что в мою голову приходит одна мысль:
– Я знаю, как сделать из снега ковер! – говорю я важно, поглядывая на Гизи.
– И я знаю, и я! – подхватывает Ляпкин.
Просто ужасный человек какой-то!
Вовка смотрит на меня с любопытством.
– Ну, как ты знаешь? – нарочно спрашиваю я Ляпкина. Я вижу, что он ничего не знает. Хотя ему очень хочется знать.
– Надо взять домой и наклеить на стенку... – говорит Ляпкин неуверенно.
– Тебя самого надо наклеить на стенку! – говорю я весело. – Снег дома растает!
– Не растает, – глупо говорит Ляпкин-Сопелкин.
Мы очень громко говорим, и я вижу, что Гизи перестала делать свои куличики; она стоит и смотрит на нас. Главное – на меня... Ну что же, пусть смотрит. Сейчас она еще не то увидит!
– Снег растает, – говорит Вовка Ляпкину. – И не спорь!
И Ляпкин уже не спорит. Он только стоит и сопит. Обиделся, наверное. И тогда говорю я. Я говорю:
– Памятник Воровскому стоит сейчас просто на снегу! А надо, чтобы он стоял на ковре! И это можно сделать!
– Как? – спрашивает Ляпкин-Сопелкин.
Даже Вовка спрашивает
– Надо вокруг Памятника ходить, чтобы на снегу получились следы. То есть узоры. – И я начинаю ходить вокруг Памятника.
Ляпкин-Сопелкин идет за мной. Даже Вовка идет за мной! Они все идут за мной и смотрят себе под ноги. Я вижу, что Гизи внимательно смотрит на нас. Мы два раза обходим вокруг Памятника, и за нами на снегу получаются узоры – два круга.
– А теперь надо ходить от круга к кругу, зигзагами, – говорю я.
– Как – зизгагами? – спрашивает Ляпкин.
И мы с Вовкой хохочем.
– Ты молодец! – говорит мне Вовка. – Это ты здорово придумал! – и хлопает меня по плечу.
Мне, конечно, приятно! И Гизи это видит. Это тоже приятно. Раз Вовка сказал, значит, я действительно молодец. Гизи подходит ближе и смотрит, как мы продолжаем ходить вокруг Памятника гуськом. Можно бы ее тоже пригласить, да мне неохота первому ее приглашать. А Вовка и Ляпкин не обращают на нее внимания.
Мы долго ходим вокруг Памятника – кругами. И зигзагами. И делаем точки, то есть прыгаем с места на место.
– Немка тоже хочет ходить, – говорит Ляпкин, косясь на Гизи.
– Да ну ее! – говорит Вовка. – Девчонка! Да и по-русски она не смыслит... Эй, Гизи, смыслишь по-русски? – спрашивает Вовка.
Подняв голову, она медленно отходит от нас, постукивая себя лопаткой по ногам.
– Воображала немецкая! – говорит Вовка.
– Гизи-дризи! – кричит Ляпкин. – Гизи-дризи!
А я ничего не говорю. Мне жаль, что она ушла. Мне было почему-то приятно, когда она на меня смотрела. И поговорить бы я с ней мог – я же знаю немецкий! А что она воображала – это Вовка прав.
ПЕРВОЕ ПИСЬМО ВОРОВСКОМУ
В нашем дворе я часто гулял один. Вовка редко бывал во дворе, он ходил в школу, а потом делал уроки и рисовал – времени у него было мало. А Ляпкина Маленького я в расчет не беру, потому что он, во-первых, мал, а во-вторых, он тоже редко бывал во дворе: он ходил с мамой в сквер. Моей маме некогда было со мной в сквер ходить, она все время работала и, когда я гулял, смотрела на меня из окна. Так что я был во дворе большей частью один, правда не совсем: со мной еще был Памятник Воровскому. Он коротал со мной время. Он-то всегда был во дворе. В любую погоду! Поэтому я не особенно скучал – я думал. Я смотрел на Воровского и мысленно с ним разговаривал. Иногда я даже вслух с ним разговаривал.
Я очень жалел Воровского, что его убили. Отец говорил, что Воровский был очень хорошим человеком. Умным. И добрым. Они с отцом вместе работали за границей, даже были друзьями. Когда меня еще не было на свете, вот когда! Странно, правда, что меня когда-то на свете не было? А отец, мама и Воровский уже были... А сейчас я есть, а Воровского нет! Он ушел от нас, как человек, а пришел, как Памятник. Как будто свет – это дом, в который приходят, а потом опять куда-то уходят. Откуда приходят и куда уходят – этого я не знал...