Привет с фронта
Шрифт:
Я долго сидела, сжавшись в углу дивана в нашем холле, размазывая слезы, не замечая ничего вокруг, пока не услышала:
– Нинка, что с тобой?
Я подняла голову. Надо мною склонилась Аллочка. Я мгновенно собралась, изготовилась к бою, но она положила руку мне на голову и совсем другим, необычным для нее, тоном повторила:
– Что с тобой, девочка?
И я раскисла от неожиданной этой ласки, размякла сразу и прошептала:
– Его убьют, Алла...
– Не выдумывай, дурочка. Успокойся.
– Она еще раз провела рукой по моей голове и отошла. Немного оправившись, я дочитала письмо...
"Ниночка, наверное, от меня долго не будет писем. Пора начать гнать фашистов дальше. Для меня - "смерть немецким оккупантам" - не лозунг, а зов сердца. И пока они на нашей земле, жить спокойно нельзя, просто стыдно. Я как-то не касался этого в своих прежних письмах, ведь они были о другом, о моих чувствах к Вам. Но сейчас, когда скоро пойдем в бой, Вы должны знать, что пойду я с радостью и с верой, что все будет хорошо. Я твердо уверен, что мы увидимся, что сходим еще в Большой театр и я буду держать Вашу руку в своей, а после спектакля Вы разрешите мне ее поцеловать. Не может же быть, чтобы этого не случилось? Правда? Итак, договорились? Вы не ждете от меня скорых писем и не будете волноваться. Но при первой же возможности - напишу.
Ваше письмо насчет смысла жизни я получил. Хотелось бы поподробней ответить на него, но нету времени. Скажу только, что в нем Вы раскрылись опять как-то по-новому для меня.
Пока до свидания. Пишите мне чаще. Может, и не сразу, но Ваши письма найдут меня и я получу их целую пачку. Живите той "живой жизнью", о которой писал Вересаев (я тоже читал эту вещь), и будьте всегда безоблачны и радостны..."
Я читала, а внутри меня какой-то голос продолжал твердить: это последнее письмо, это последнее письмо, это последнее письмо...
Дня через два моя хандра прошла. Мрачные предчувствия рассеялись. Мир опять расцветился красками. Опять я шутила, острила, смеялась. Моя война с Аллочкой затихла, хотя пикировка и продолжалась, но была уже добродушной - мы просто упражнялись в остроумии, но старались не делать друг другу больно. Каждый день я бегала на второй этаж к приходу почты и не особенно расстраивалась, что писем пока мне не было, - Ведерников же предупредил, что возможен перерыв...
Но шли дни, недели... Прошел месяц... И где-то на самом донышке души ледяным комочком нарастало все определенней и определенней то первое ощущение, которое охолодило меня при чтении его последнего письма, - писем больше не будет, писем больше не будет...
А госпитальная жизнь шла как обычно: прибывали новые раненые, уезжали на фронт излечившиеся, мои девочки влюблялись и разлюблялись, крутилось в клубе кино, продолжались танцы под патефон, каждый вечер мы слышали - "Ничего, что ты пришел усталый и виски покрыты сединой...", ежедневно приходила почта, но я уже не неслась как полоумная на второй этаж - надежда тихо уходила из моего сердца, и с каждым днем все дальше и дальше, пока не ушла совсем...
До сих пор мне не хочется верить, что Ведерникова убили, что его жизнь, частица которой прошла передо мной в его письмах, оборвана войной.
Мне кажется, он жив. Занимается своей любимой историей. Может быть, иногда вспоминает свои полудетские письма в Москву госпитальной сестренке, которые начинал всегда приветом с фронта.
А я сохранила его письма, и вот это последнее лежит сейчас передо мной.
Привет из юности, Юра...