Приятно познакомиться
Шрифт:
Причем с детства. Но почему-то не помню детства. И вообще практически всего, что предшествовало пьянке в пельменной Пустота какая-то на этом отрезке. Только припоминаю, что подобные провалы в памяти у меня уже случались. Так, может быть, ничего страшного и не произошло? Ну, провал в памяти потом все вспомню. О, уже вспомнил, как эти провалы называются — ретроградная амнезия. Слово-то какое». Никита выпил пиво, заказал еще кружку. «Еще одна странность, — пришло ему в голову. — Когда меня из „обезьянника“ выпустили, я не был уверен в том, что я бандит. Это как-то само собою появилось во мне. С того самого
Вопрос этот показался Никите таким сложным, что он даже не стал его решать.
«Миллионы профессий в мире, — подумал он только по этому поводу, — и если я забыл, какой именно я владею, то естественно предположить, что умения мои сами собой проявятся. Вот они и проявились — как я мастерски мужика в подъезде вырубил. Чистая работа. А агенты ФСБ за мной гоняются. Это ли не доказательство?! А что-то все-таки мне не дает покоя, — подумал он вдруг, — как будто во мне есть еще кто-то другой, который сопротивляется тому, который и есть бандит, то есть я. Тьфу ты, черт. Ладно, слишком сложно, чтобы понять. Обратиться, что ли, к доктору? К психиатру, например. Я слышал, такие есть специалисты, которые кому угодно что угодно помогут вспомнить».
Подали заказанное пиво. Никита отхлебнул глоток и снова погрузился в размышления.
«Если я бандит, — думал он, — в чем я только что себя практически полностью убедил, тогда у меня должны быть подельники и это… сокамерники. В общем, коллеги. Что-то а никаких имен в этой связи не припоминаю. Тампакс? Нет, я его точно в первый раз видел. Да и он меня тоже. Кто-то другой должен быть. Сейчас, сейчас».
Никита мучительно поморщился, силясь припомнить имена своих предполагаемых коллег, но в голову лезли только какие-то несуразные: «Гоголь», «Пушкин», «Жуковский», «Фонвизин» и еще совсем уж дикое — «Бестужев-Марлинский».
— Наверное, кликухи блатные, — решил Никита и, радостный от того, что смог вспомнить хотя бы что-то, допил залпом всю кружку. Потом он закрыл глаза, на минуту впустив в свое сознание разноголосый гомон бара.
— Налей мне еще рюмочку, сын мой, — услышал Никита хорошо поставленный бас.
Он оглянулся. На стуле рядом с ним сидел самый настоящий священник — длинноволосый, бородатый и в рясе.
— Налей мне еще, сын мой, — снова обратился священник к бармену.
Взмыленный бармен в расстегнутой до пупа белой рубахе, занятый опрокидыванием бутылок над стаканами и стопками, покосился на батюшку и проговорил:
— Сначала за предыдущие пять заплати, отец мой.
— Все хорошо воблаговременно, — смиренно ответил священник.
— Как заплатишь, так еще налью, — сказал бармен и отвернулся.
Священник вздохнул и, вдруг утратив кротость, грохнул кулаком по стойке бара и закричал:
— Что ж ты, засранец, пастырю души своей опохмелиться не даешь?!
— Это ты пастырь?! — крикнул в ответ бармен. — Второй день уже тут сидишь! Всю водку вылакал!
— Блаженны алкающие, — ответил священник. — Налей, говорю, стопочку.
Но бармен уже не смотрел в его сторону.
— Вот козлище, — с чувством проговорил батюшка и, заметив, что Никита с интересом наблюдает за ним, сказал: — два дня, говорит, сижу здесь. Я бы и третий сидел, только у меня деньги закончились.
— Слушай, — проговорил Никита. — А мы с тобой раньше не встречались?
— Может быть, и встречались, — сказал батюшка. — Меня несколько дней назад от церкви отлучили, так я все это время в таких богопротивных заведениях провожу. Много с кем встречался. Всех не упомнишь.
Никита, склонив голову, внимательно оглядел его.
— Кажется, видел я тебя уже, — сказал он, — а за что тебя от церкви-то отлучили?
Батюшка прокашлялся и выразительно двинул кадыком на бородатой шее.
Никита достал из кармана пятисотенную купюру и хлопнул ею о стойку.
— Сын мой! — завопил немедленно священник. — Тащи сюда бутылку! И да прольется на тебя благодать!
— Не каркай под руку, ворона, — огрызнулся бармен, ставя перед батюшкой бутылку водки. — Я уже третий год барменом работаю, ни разу никакого напитка не проливал.
— Я про другую благодать, — заметил священник, — да и ладно.
— Закусил бы, — неожиданно посоветовал бармен, подвигая две рюмки, — а то сгоришь. Это ж анисовка — пятьдесят пять градусов.
— Не буду есть, — с непонятной агрессией заявил священник. — Буду истощаться. Буду тело свое укрощать. Этого скота, — он похлопал себя обеими руками по груди и животу, — надо укрощать.
— Блажен, аки скоты свои милует! — захохотал бармен и метнулся на чей-то зов.
— Точно, — проговорил продолжавший рассматривать священника Никита. — Я тебя где-то видел. Не так давно. Так за что тебя от церкви отлучили, батюшка?
— За недоразумение, — поморщился священник и разлил водку. Никита приготовился выслушать тост, но батюшка выпил без предварительных процедур и тут же разлил по новой. — За недоразумение, — отдышавшись, повторил он. — Понимаешь, вдовый я. А без попадьи скучно. Вот и завел себе подружку — кавказскую овчарку Лену. Привязался к ней, ты себе не представляешь. Она даже в церковь на службу за мной ходила. Так вот я как-то раз приготовился именины свои отмечать, купил, конечно, водочки, купил колбасы, котлет сделал. Пошел кума звать на праздник, а Лена-сука всю закуску и сожрала. Ну, разозлился я. Взял ружье. Я охотиться люблю на уток. Взял ружье и… А наутро жалко стало. Так жалко, хоть плачь. Ну, поплакал я и похоронил свою Лену. В церковной ограде рядом с архиереем Петром. И надпись написал: «Покойся, милый прах, до радостного утра». Настоятель увидел, обалдел и разом меня за богохульство вышиб на все четыре стороны. Аза что? Может, с бедной псиной всего-то раз в жизни по-человечески обошлись.
— Вспомнил! — закричал вдруг Никита. — Вспомнил!
— Чего вспомнил? — наливая водку в его рюмку, осведомился батюшка.
— Вспомнил, где тебя видел! — ответил Никита. — В пельменной! Там же, где были этот, Абрам, и этот, с колбасного завода!
— Ага, — закивал батюшка. — Пельменную помню. И раба божьего с колбасного завода помню и его друга-иудея тоже помню. А тебя не помню.
— Да ты вспомни! — убеждал его Никита. — Я с ними за столиком сидел. А потом упал под стол, как раз после того, как ты портвейн ящиками стал выставлять. Ну?