Признание в любви: русская традиция
Шрифт:
– Боже мой! Слово… – повторил он.
Или еще такой пример из того же произведения, где, кажется, за автора говорят Гончаров и Тургенев, Толстой и Бунин:
«Но Ирен была рядом. Он касался ее плеча. Свечи отражались в рояле. Время исчезло. Ничего в мире не существовало для Пети, кроме страстного меццо-сопрано красавицы Инны, которое, заглушая звуки аккомпанемента, заставляло дрожать черные оконные стекла:
Сияла ночь! Луной был полон сад.Сидели мы с тобой в гостинойИх сердца дрожали.
Потом Ирен и Петя снова сидели в ее комнате, но только теперь поменялись местами. Она сидела на скамеечке, а он на стуле. И она положила голову ему на колени, туго обтянутые бриджами.
– Я вас люблю, – сказала она шепотом и посмотрела на Петю так, что у него потемнело в глазах.
Он понял, что теперь она уже больше не шутит.
Потом она открыла ящик столика и вынула маленький дамский револьвер с никелированным барабанчиком и дулом и перламутровой ручкой.
– Его подарок, – сказала она со странной улыбкой.
Петя понял, что это подарок жениха.
Дверь была полуоткрыта. Из глубины квартиры в темную комнату проникал слабый свет колеблющихся свечей, и Петя видел, как блестят ее глаза и никелевые части револьверчика.
– Как хорошо! – с глубоким вздохом блаженства сказала она. – Лучше уже никогда не будет. Хотите, умрем вместе? Сначала я, потом вы. Вы меня, а потом себя. Нет, нет, ни за что! – вдруг воскликнула она с ужасом, бросила револьвер в стол и захлопнула ящик. – Не слушайте меня. Я сошла с ума. Нам совсем не надо умирать. Мы будем долго, долго жить. Правда?
Она схватила его голову и прижала к груди. Он слышал, как у нее стучит сердце.
<…>
– А теперь ступай спать. И не приходи, пока я не позову. Через две недели. Мы должны сперва проверить свои чувства. И знай: я не играю больше. Я тебя безумно люблю. Так случилось. Пока об этом никто не должен знать. Дай слово.
– Даю.
Она тихонько заплакала».
О чем все эти примеры? О том, что все побеги, которая дала русская литература в начале XIX века, принялись и дали ростки. Романы и стихи, первоначально имевшие содержательную привязку к ситуации объяснения, превратились в ее обозначение, в своеобразный дорожный знак: раскрытая книга – читай, территория любви.
Но почему именно Толстой задал новый крен, новый потенциал развития любовного переживания, любовной риторики? Потому что сам прожил незаурядную личную историю со своей женой Софьей Андреевной и был, что не грех лишний раз упомянуть, великим русским писателем. А еще – он не был европейским подражателем ни в мыслях, ни в обыденной жизни, а значит, сам нуждался в оформлении мыслей и чувств с участием местного колорита. Толстой – плоть от плоти русской литературы (может быть, в отличие от Тургенева, самого западного и по образу мысли, и по месту жительства из наших писателей) – дал развитие понятию «любовь» сразу во многих направлениях. «Дал развитие» не в литературоведческом значении этого слова, а в культурологическом: обозначил, обобщил, возвел в степень осмысленной практики. Он смонтировал типы в архетипы и передал их в тираж, тем самым культурно
Что же принципиально нового мы находим у Толстого? Вот реплика Анны Карениной:
– То, о чем вы сейчас говорили, была ошибка, а не любовь.
– Вы помните, что я запретила вам произносить это слово, это гадкое слово, – вздрогнув, сказала Анна; но тут же она почувствовала, что одним этим словом: запретила – она показывала, что признавала за собой известные права на него и этим самым поощряла его говорить про любовь.
Или такой диалог из этого же романа:
– Вы ничего не сказали; положим, я ничего не требую, – говорил он, – но вы знаете, что не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни, это слово, которого вы так не любите… да, любовь…
– Любовь… – повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в то же время, как она отцепила кружево, прибавила: – Я оттого и не люблю этого слова, что оно для меня слишком много значит, больше гораздо, чем вы можете понять, – и она взглянула ему в лицо. – До свиданья!
Или из «Войны и мира» (мольбы Анатоля Курагина к Наташе Ростовой):
«Наташа оглянулась на Элен, потом, красная и дрожащая, взглянула на него испуганно-вопросительно и пошла к двери.
– Un mot, un seul, au nom de Dieu, – говорил Анатоль.
Она остановилась. Ей так нужно было, чтобы он сказал это слово, которое бы объяснило ей то, что случилось, и на которое она бы ему ответила.
– Nathalie, un mot, un seul, – все повторял он, видимо не зная, что сказать, и повторял его до тех пор, пока к ним подошла Элен».
Или из «Хозяйки гостиницы» нашей современницы Грековой:
«И вот пошли-потекли годы Вериной ранней старости, ее первой настоящей любви. Любовь была такая настоящая, что Вера даже стала равнодушна к словам. И без них все было ясно ей и ему».
Да что такого в этом слове «люблю»? Почему вдруг его то запрещают произносить, то отчаянно требуют его произнесения?
Ответ очевиден: сказать «люблю» или «не люблю» – равнозначно произнесению пароля, отворяющего двери в рай, где царит целостность двух половин, или в ад – если отказ другого навсегда преградит путь к воссоединению и счастью. Впервые у Толстого герои открывают дискуссию через косвенные признаки, обнажая свое понимание любви. Вот оно, например, в «Анне Карениной» (реплика Вронского):
«Разве вы не знаете, что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь… да. Я не могу думать о вас и о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я не вижу впереди возможности спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!»
То есть любовь – это возможность, это главная предпосылка, которая ведет в то или иное будущее, а момент объяснения и есть перепутье, с которого после нужно будет свернуть в одну или другую сторону. Толстой же говорит о том, что любовь обладает незаурядной силой, она сильнее всего. Для того чтобы эта сила была приведена в действие, достаточно сказать «да», и машина судьбы заработает.