Признание в любви: русская традиция

Голованивская Мария

Держа их в руке, я, как больная, разбитой походкой потащилась домой. На груди у меня еще держалась смятая, обвисшая тряпочкой, ветка черемухи.

Итак, вот они зародыши двух мертворожденных мифов. Абсурдистское понимание любви и грубо физиологическое. Мифы, которые дадут вялые побеги в 1980-1990-е и дальше снова провалятся в никуда. И то, и другое классический русский любовный миф смел как крошки со стола. Потому что настоящая жизнь, история, судьба не находили в этом новом понимании никакой силы, энергии, столь необходимых для выживания.

У Романова не то тело. Не та телесность, которая может жить как миф, как измерение

человеческого существования. Другая, настоящая телесность была всегда, о ней пишет Пушкин в одном из своих ранних писем о своем друге, что тот недавно женился и теперь очень занят, ведь он должен развратить свою молодую жену.

У Романова как раз бесплоднейший материализм, лишенный эстетизма человеческого тела, столь свойственного раннесоветской эстетике.

Но раз родившись, тело «взяло свое». Потому что теперь и в нем стала жить любовь, а любовь – это огромная сила.

Беды коллективизации, лагеря, Вторая мировая война, послевоенная разруха и мощнейший подъем послевоенных лет вернул любовь на прежнее место: герои начинают любить друг друга по неизвестным причинам и становятся друг другу верными товарищами в совместной борьбе и строительстве новой жизни. Русская любовь вернулась назад, со слезами, страданиями, письмами (теперь уже на фронт и в лагеря) и почти что всем, что было до этого.

Не уйти никуда

Прежняя риторика вернулась не сразу. Через попытку отрицания старых словесных формул. В 1939 году Степан Щипачев, честно отрабатывая программу разгрома прошлого представления уже в самом названии стихотворения «Любовь не вздохи на скамейке», в конце все же дает слабину и сравнивает любовь с песней:

Любовью дорожить умейтеС годами дорожить вдвойне.Любовь не вздохи на скамейкеИ не прогулки при луне.Всё будет: слякоть и пороша.Ведь вместе надо жизнь прожить.Любовь с хорошей песней схожа,А песню нелегко сложить.

Но деваться-то некуда. Несмотря на то, что классики уже и сами пытались как то расшатывать классический миф. В ответ на Сашины рассуждения в «Иванове» о деятельной любви Иванов выдает реплику: «Деятельная любовь… Гм… Порча это, девическая философия…». И все равно деваться некуда. Фотографии любимых у сердца, любовные письма под прострелянными гимнастерками, перевязанные красивой тесьмой, немыслимость жизни без любимой, самоубийства на фронте от измен жен и подруг, расцвет любовной лирики – Вторая мировая война полностью отыграла любовный миф, дав в 1960-е годы возможность на этой благодатной почве вырасти новой любовной романтике – полноценной ветви могучего русского мифологического древа.

Но прежде несколько слов о важнейшем из искусств, о кино.

С конца 1950-х годов советское кино по мощи своего влияния начинает занимать свое почетное место рядом с литературой. Конечно, его не проходят в школе, но его смотрят и по одиночке и всей семьей, и, что особенно важно, кино становится местом, куда – это новый любовный ритуал – регулярно ходят влюбленные. Потом, десятью годами позже, телевизоры входят в каждый дом, и представления о любви, которые по ним транслируются, проникают, наряду со всеобщим равным и бесплатным образованием, в каждую голову.

Что дала любовному мифу война?

Усиление военной метафоры, которая и так содержалась

в любовной риторике.

Изменить своему избраннику означает предать его. То есть встать на сторону врага, ослабить, ранить его, как это делает враг. Война достроила образы входящих в пару мужчины и женщины: он герой, она верна ему, предана ему, омывает его раны, терпеливо ждет его возвращения, утешает его своим телом, помогает выжить. Все это развитие архитипических черт любовной ситуации, столь хорошо знакомых нам по классической литературе. «Два бойца» (1943), «В шесть часов вечера после войны» (1944), «Подвиг разведчика» (1947), «Летят журавли» (1957), «Баллада о солдате» (1959), «Судьба человека» (1959) – все это апогей любви классической, воскресшей в тот момент, когда речь шла о выживании русской культуры как таковой. Опора на исконную мифологию обеспечила это выживание. И преданность Родине-матери, и любовь к Родине как к женщине помогли советским солдатам спасти свою страну. Именно в этот период на экране оживает столь хорошо известный по русской классике поцелуй, теперь трактуемый как дань телу, как дань новому периоду в осмыслении любовной истории.

Хотя не совсем так: солдат уже крепко целовал красавицу. В русской сказке «Елена Премудрая»:

«Подошел добрый молодец к королевниной кроватке, смотрел, смотрел на красавицу, не выдержал и чмок ее в уста сахарные. Видит – королевна просыпается, обернулся поскорей мухою, влетел в клетку и стал птичкой-малиновкой.

Елена Премудрая раскрыла глаза, глянула кругом – нет никого. «Видно, – думает, – мне во сне это пригрезилось!» Повернулась на другой бок и опять заснула.

А солдату крепко не терпится; попробовал в другой и в третий раз – чутко спит королевна, после всякого поцелуя пробуждается.

За третьим разом встала она с постели и говорит:

– Тут что-нибудь да недаром: дай-ка посмотрю в волшебную книгу».

И снова – виток, поворот, усложнение темы. И снова – увы или ура – в заданном направлении, в сторону томящихся героев и сложных противоречивых женщин. Но целующихся и дающих любовь без брака. Загадочность любви, до которой нет и не было дела в военное время, поднялась во весь рост на страницах романов и на киноэкранах. В 1950-е и, особенно, в 1960-е, в оттепель, когда все смотрели и обсуждали европейское кино, физики спорили с лириками, обогатившими образный ряд любовной истории: Он – герой-ученый («Девять дней одного года»), а Она любит его, хочет служить ему, как ее предшественницы хотели служить демонам, гениям, героям. Онегинский и печоринский цинизм и холодность прекрасно перенимаются этими новыми героями, потому что за этими образами стоят колонны прообразов из русской классики.

Но для того, чтобы прикоснуться к этим прообразам, необходимо оказывается воскресить не только словарь любовного объяснения, но и саму литературу. Вернуться к ситуации, которая уже была – за сто лет до этого. Когда герои, чувствуя интерес друг к другу, начинали говорить о книгах. Вот, посмотрите.

Юрий Трифонов «Студенты»:

«Разве его любовь – если она была настоящей любовью, мужественной и простой, той единственной, о которой столько написано и передумано на земле, – разве она должна быть помехой, мучительством? Где-то у старого писателя: «Любовь – это когда хочется того, чего нет и не бывает». Так было всегда – Монтекки и Капулетти, мадам Бовари, Анна Каренина. Для них любовь была жизнью, а жизнь – мучительством. И трагизм их страданий в том, что, борясь за свою любовь, они боролись за жизнь. Так было прежде, в глухие времена».