Признание в ненависти и любви(Рассказы и воспоминания)
Шрифт:
— Ы-ых! — проклял все на свете.
Дома его ожидала новая беда. Он почувствовал ее еще на улице, когда увидел напротив грузовик, который, чтобы могли проезжать другие, кособоко стоял, въехав одной парой колес на тротуар. Исай прошел было мимо, но на крыльцо выбежала его хозяйка. Прикрывая ладонью щеку, жестом поманила к себе.
— У нас оргтодовец, Славик! — с трудом произнесла она. — Вернется отец… вернется же, быть не может… он отблагодарит тебя… Зайдем, ради бога!..
Розовощекий, в годах, с аккуратно подстриженными усиками немец сидел у стола и что-то смачно жевал. На
— Слава! — рванулась она, когда Исай показался в дверях.
Немец шире раскинул ноги и уставился на Исая подичавшими глазами. С трудом — даже пришлось нагнуть голову — проглотил, что было во рту. Но видя — Исай ведет девочку от двери назад, на диван, — скривился. Посматривая то на него с Лялей, то на свои лакомства-искушения, принялся совать их в ранец. Покончив с этим, надел шинель и вдруг злобно рявкнул:
— Швайн!.. Русиш швайн!..
Когда дверь за ним захлопнулась. Лялю затрясло.
— Холодно, Слава, — пожаловалась она, припадая к нему грудью. — У нас тут, наверно, холодней, чем на улице.
— Тогда, — пошутил он, — давай откроем форточку.
И растерялся: старательно причесанная, с приспущенным на лоб завитком, девочка по-взрослому смотрела на него и, кажется, чего-то ждала. Когда же он осторожно отстранил ее, вскинула голову. Чутьем, неизвестно откуда взявшимся, угадала: она смутила Исая. Вильнув плечами, приосанилась.
Исай нарочно, как маленькую, погладил ее по голове и громко позвал хозяйку.
Родственников, к которым можно было бы отправить Лялю, хозяйка в городе не имела, и, посоветовав ей, чтобы девочку пока прятала в мезонине, сказав, как в крайнем случае найти его, Исай покинул домик, в котором начиналась его подпольная деятельность в этом разрушенном и теперь дорогом городе…
События на фронте отвлекали все его внимание. После черных дней отступления казались не первыми ласточками, а самой весной. И подмывало открыто приветствовать ее, отдать ей душу.
Сдерживая себя, Исай торопил других. Когда становилось невмочь, сознательно вызывал в воображении картину Октябрьского парада в Москве, о котором принес весть все тот же Володя Омельянюк, и никогда позже так ярко не представлял его себе. Словно на экране, — в красках! — он видел заснеженную Красную площадь, Мавзолей, колонны пехоты и танков, двигавшихся строгим строем… Сыплется снежок. Он не падает на брусчатку, а, подхваченный ветром, летит в конец площади, к Василию Блаженному, к Москве-реке, — туда, куда устремлены колонны, направляющиеся с площади прямо на фронт…
Исай не был ни художником, ни поэтом, но он жаждал быть участником событий, и это помогало ему представить все как только что пережитое и виденное. А возможно, будучи натурой страстной, одержимой идеей борьбы, он становился и поэтом, и художником — талант обычно имеет несколько граней.
На этот раз Жук пришел в его новое жилье — узенькую, оклеенную старыми, выцветшими обоями боковушку, где стояли столик, табуретка и похожая на больничную койка, — озабоченным. Откинув угол одеяла, простыню, устало опустился на кровать. Но холодноватые
— Давай выкладывай, — терпеливо сказал Исай, зная, что у Жука в последнее время, видимо, от прилива сил, появилась привычка разыгрывать собеседников.
— Наши, секретарь, взяли Калинин! — послушно произнес Жук, видя, что игра его разгадана. — Гитлеровцев окружают и по частям уничтожают. Значит, гнать будут долго. И плюс снег. Сыплет и сыплет. Аж в снежки поиграть хочется.
Вопреки своим правилам, он облапил Исая и собрался поднять.
— Подожди, — расцепил его руки Исай и стиснул их — у Жука подогнулись колени. — Говори по порядку. И сперва о лагерях и железной дороге. Ты знаешь, что мне кажется?..
Жук еще рассказывал: комплектование штурмовых групп идет гладко, Володя Омельянюк засел писать листовки о боях под Москвой, а Исай уже мерил шагами боковушку и, кусая губы, хмыкал себе под нос.
Встреча с колонной военнопленных кое-что подсказала ему. Стараясь наверстать упущенное, горком поручил «кюнстмалерам» готовить нужные документы. Обязал подпольщиц собирать теплое белье, шить маскхалаты… И когда в лагерь, размещавшийся напротив парка Челюскинцев, переправляли первую партию оружия и боеприпасов, Исай чуть ли не ночь напролет сидел за столом, подперев ладонями лоб. За окном стыла морозная звездная синь, потрескивала липа, черневшая у крыльца в снежном плену, а он все думал и думал.
Так и не заснув, за полночь он вышел во двор. Проваливаясь в снег — хозяйка не успела расчистить тропинку, — прошел к воротам. Прислушался. Ни звука. Взялся было за калитку, но та завизжала так, что отдалось в ушах. Поморщившись и отойдя от нее, Исай уставился в высокое мерцающее небо. Проследил за мглистым Млечным Путем, пересекавшим небо из края в край. В воображении возникла картина — укатанная дорога с беспорядочно брошенными грузовиками-фургонами, с уткнувшимися по верхнюю перекладину в снег крестами, с припорошенными трупами в шинелях, в пилотках, натянутых на уши…
Но вдруг, разорвав тишину в клочья, прогремел взрыв — там, где была товарная станция, грохнуло. В морозном воздухе взрыв разнесся с присвистом. Но тут же оборвался — окрестная тишина будто ринулась туда и приглушила его. Лишь небо в той стороне посветлело.
«Деповцы», — с благодарностью подумал Исай и, как бы что-то перечеркивая, рукой рассек воздух.
— Все, Исай! Тут перевал…
Вернувшись в дом, он зажег коптилку, нашел бумагу, ручку и стал писать присягу повстанца. Мысли наплывали волнами, и он работал до рассвета, пока его не сморил сон.
Когда Исай сказал Жуку о своем решении посетить лагерь у парка Челюскинцев и самому посмотреть, что за люди вершат там дело, у Жука отвисла челюсть.
— Это, секретарь, невозможно! — возмутился он. — Я против.
— Почему? — вскипел Исай. — Я не ясновидец! Мне нужно самому видеть, чтобы доложить остальным…
— Все равно! Раньше, туда хоть можно было передать бутылку воды, картофелину. А сейчас и детей близко не подпускают. Наши проникают только с беднягами, которых гоняют на расчистку улиц. Чужие слабости ты хорошо подмечаешь, посмотри хоть бы на себя!